В эту субботу, когда они остались вдвоем, у молодого человека вырвались слова, выдававшие его мученье:
— Мне кажется, что я выбрался из помойной ямы.
Потом он добавил:
— Как можешь ты любить этих выродков?
— Да ведь я люблю их ради них самих, а не ради себя, — отвечала девушка. — Ты подобрал бы на дороге паршивую собаку?
Он остановил ее, возмущенный.
— Собака не человек.
— Облегчать страдания — разве это так уж мало? — продолжала Полина. — Досадно, что люди не исправляются; ведь тогда, быть может, уменьшилась бы и их нужда. Но если я вижу, что они насытились и обогрелись, с меня и этого довольно: все же меньше страданий… Тебе нужно, чтобы они еще вознаграждали нас за то, что мы для них делаем?
И она с грустью сказала в заключение:
— Мой бедный друг, я вижу, что тебе это не доставляет никакого удовольствия, уж лучше не помогай мне… Право, мне совсем не хочется расстраивать тебя и пробуждать в тебе недобрые чувства.
Лазар уходил из-под ее влияния. Это глубоко огорчало Полину; она убеждалась, что не в силах вырвать его из-под гнета вечного страха и скуки. Видя его нервность и раздражительность, она не верила, что виной тому одни только тайные мысли о смерти; и, стараясь открыть другую причину его скорби, снова вспомнила о Луизе. Без сомнения, он все еще думает об этой девушке и страдает оттого, что ее тут нет. От этих мыслей Полина вся леденела. Она старалась вновь обрести силу в гордом самоотречении и снова клялась создать вокруг себя такую радостную жизнь, что все ее близкие будут вполне счастливы.
Однажды вечером Лазар сделал ей жестокое признание.
— До чего мы здесь одиноки! — сказал он, зевая.
Полина молча посмотрела на него. Что это, намек? Но у нее не хватило духу поговорить с ним откровенно. Несмотря на всю ее доброту, в ней происходила борьба, жизнь снова становилась пыткой.
Лазара ожидало новое горе: его старый Матье заболел. У бедного пса, которому в марте исполнилось четырнадцать лет, постепенно отнимались задние лапы. Когда начинался приступ болезни, он почти не мог ходить и лежал на дворе, растянувшись на солнце, следя за проходящими грустным взором. Лазара особенно трогали глаза старой собаки: мутные, подернутые голубоватой пленкой, они смотрели в пространство, словно глаза слепого. Все же Матье кое-как еще видел; с трудом дотащившись до Лазара, он клал ему на колени свою большую голову и смотрел на него пристальным, печальным, все понимающим взглядом. Теперь уж он не был красавцем: белая волнистая шерсть пожелтела, нос, прежде черный и блестящий, потускнел; нечистоплотность и какая-то робость довершали этот жалкий облик, — Матье был так стар, что его не решались мыть. Все его игры прекратились: он уже не катался на спине, не кружился, стараясь поймать собственный хвост, и даже не проявлял былой нежности к котятам Минуш, которых Вероника носила топить в море. Теперь он целыми днями дремал, как старик; ему было так трудно вставать на ноги, его ослабевшие лапы так разъезжались, что часто кто-нибудь из домашних, сжалившись над ним, помогал ему подняться и поддерживал его, пока он делал первые шаги.
К этому прибавились изнурительные потери крови, от которых он слабел с каждым днем. Позвали ветеринара, но тот только засмеялся, увидев Матье. Как, его беспокоят из-за такого пса? Самое лучшее — прикончить его. Когда стараются продлить жизнь человека — это понятно; но к чему давать мучиться обреченному животному? Ветеринара выставили за дверь, заплатив ему шесть франков за совет.
Как-то раз, в субботу, у Матье началось такое кровотечение, что его пришлось запереть в сарай. Он оставлял позади себя широкий кровавый след. Доктор Казэнов в тот день приехал рано и предложил Лазару осмотреть собаку, которую считали как бы членом семьи. Матье лежал, высоко подняв голову; он был очень слаб, но в глазах его светилась жизнь. Доктор долго осматривал собаку с тем же задумчивым видом, с каким сидел у постели больного. Наконец он сказал:
— Такие обильные потери крови происходят, вероятно, от ракового перерождения почек… Собака погибла, но может протянуть еще несколько дней, если внезапно не начнется сильное кровотечение.
Безнадежное положение Матье опечалило всю семью. За обедом вспоминали, как его любила г-жа Шанто, сколько он загрыз собак, все его проделки, когда он был молод: как он воровал котлеты прямо с плиты и глотал горячие яйца. Но когда за десертом аббат Ортер достал свою трубку, все оживились, слушая его рассказы о грушах, — в этом году он ожидал превосходного урожая. Шанто, несмотря на глухое покалывание во всем теле, предвещавшее приступ, спел игривую песенку, которую певал в дни юности. Вечер прошел чудесно. Даже Лазар развеселился.
Но вдруг часов около девяти, когда подали чай, Полина воскликнула:
— Да вот он, бедный Матье!
Действительно, в столовую с трудом тащился Матье, окровавленный и похудевший, еле переступая ослабевшими лапами. Вслед за ним бежала Вероника с тряпкой. Она вошла в столовую и сказала:
— Мне понадобилось войти в сарай, вот он и удрал. Он до конца своих дней хочет быть там же, где вы: шагу нельзя ступить, чтобы он не путался под ногами… Идем, идем, нечего тебе тут делать.
Собака кротко и покорно опустила дряхлую, трясущуюся голову.
— Оставь его! — взмолилась Полина.
Но Вероника огрызнулась:
— Ну уж нет, как хотите… Хватит с меня, я только и делаю, что подтираю за ним кровь. Вот уж два дня, как вся кухня в крови… Просто тошно смотреть. Хороша будет квартира, если он повсюду станет таскаться… Ну, ну, пошел! Поворачивайся!
— Оставь его, — повторил Лазар. — Уходи.
Вероника в ярости хлопнула дверью, а Матье, словно понял весь разговор, подошел и положил голову на колени хозяину. Все старались обласкать старого пса, накололи сахару, чтобы его оживить. В былое время с ним каждый вечер затевали одну и ту же игру: на дальнем конце стола клали маленький кусочек сахару; Матье быстро обегал вокруг, но тем временем сахар перекладывали на противоположный конец; так он носился вокруг стола, нетерпеливый, взволнованный, и наконец, совсем сбитый с толку, начинал яростно лаять. Лазар попробовал начать игру в надежде развлечь жалкого, обреченного пса. Матье с минуту повилял хвостом, сделал один круг и ударился о стул Полины. Он не видел сахара; его исхудавшее тело шаталось, кровь капала и оставляла вокруг стола красные следы. Шанто больше не напевал. У всех сжималось сердце при виде бедного, умирающего Матье, который беспомощно тыкался в стол, тщетно пытаясь стать прежним проказливым псом.
— Не утомляйте его… — тихо сказал доктор Казэнов. — Вы его убиваете.
Священник, молча куривший трубку, заметил про себя, видимо, желая объяснить свое волнение:
— Эти большие собаки — все равно, что люди.
В десять часов священник и доктор, по обыкновению, удалились, а Лазар, прежде чем отправиться к себе, пошел сам запереть Матье в сарай. Он уложил его на свежую солому, посмотрел, есть ли вода в плошке, поцеловал и хотел идти. Но пес поднялся со страшным усилием и последовал за ним. Три раза Лазар укладывал Матье на место. Наконец пес покорился; он поднял голову и глядел вслед удаляющемуся хозяину такими грустными глазами, что Лазар вернулся и с болью в сердце поцеловал его еще раз.
