С этой ночи страх стал преследовать и Луизу. Но они молчали, то была позорная тайна, о которой не следовало говорить. Только ночью, очутившись в алькове, лежа на спине и часами не смыкая глаз, они читали мысли друг друга. Луиза была так же нервна, как и Лазар, и он заражал ее своим недугом, подобно тому, как двое влюбленных передают друг другу свою страсть. Когда он просыпался, а она спала, его пугал ее сон: дышит ли она? Он не слышал ее дыхания, и ему чудилось, будто Луиза внезапно умерла. Он разглядывал ее лицо, прикасался к руке. Но, даже успокоившись, он все-таки не засыпал. Мысль, что Луиза когда-нибудь умрет, погружала его в мрачное раздумье. Кто из них умрет первым? Он или она? Лазар подробно развивал обе возможности. Пред ним проносились яркие картины предстоящей смерти со всем ужасом агонии, последних прощаний и, наконец, жестокой разлуки навек. Все существо его возмущалось: как, никогда больше не увидеться, никогда, никогда! После такой тесной близости, после того, как тело сливалось с телом! Ему казалось, что он сходит с ума: сознание отказывалось примириться с таким ужасом. Страх придавал ему храбрости, Лазар хотел умереть первым. Тогда его охватывала нежная жалость к Луизе. Он представлял себе ее вдовой, вот она живет одна, ведет ту же привычную жизнь, какую они вели вдвоем, делает то, чего ему уже никогда не придется делать. Иногда, чтобы отогнать эту навязчивую мысль, Лазар осторожно обнимал Луизу, стараясь не разбудить; но он не мог долго лежать с ней: ощущение, что он держит в руках ее жизнь, ужасало его еще больше. Если он клал голову ей на грудь, он невольно прислушивался к биению ее сердца и не мог отделаться от болезненной мысли, что каждую минуту оно может разорваться. Ноги Луизы прижимались к его ногам, стан ее изгибался в его объятиях, он ощущал все ее стройное, обожаемое тело; но эта близость вскоре становилась для него невыносимой, ибо наполняла его тревожным ожиданием грядущей беды, и снова начинался кошмар небытия! И даже когда Луиза просыпалась, когда желание сплетало их еще теснее и губы искали губ, когда оба отдавались страстным ласкам в надежде забыть свою тоску, их тут же вновь охватывал страх; сна не было, они лежали на спине, дрожащие, безмолвные, чувствуя отвращение к радостям любви. В сумраке алькова их широко раскрытые глаза видели перед собою только смерть.
Около этого времени Лазару уже надоели дела. К нему вернулась прежняя лень. Он влачил дни в праздности, объясняя свое безделье презрением к денежным расчетам. Но дело было в том, что постоянные мысли о смерти отнимали у него всякий вкус к жизни и подтачивали его силы. Он снова задавал себе старый вопрос: к чему? Если конец может наступить когда угодно — завтра, сегодня, быть может, через час, — к чему хлопотать, увлекаться, отдавать чему-то предпочтение? Все разлетится в прах. Жизнь не что иное, как медленное, ежедневное умирание, и он прислушивался к ее пульсу, словно к маятнику, движения которого, казалось ему, все замедляются. Сердце бьется уже не так часто, другие органы постепенно слабеют, вскоре неизбежно все остановится. Он с трепетом следил, как с годами его жизненные силы все убывают. То были невозвратимые утраты, все в нем неуклонно разрушалось, — волосы выпадали, нескольких зубов недоставало, мускулы становились дряблыми, как будто начиная мертветь. Приближение сорока лет погружало Лазара в мрачную меланхолию, теперь старость уже близка, она скоро сведет его в могилу. Ему все чудились неведомые недуги: что-то в его организме не выдержит и откажется служить; дни его проходили в лихорадочном ожидании катастрофы. Лазар видел, что многие кругом умирают, весть о смерти кого-либо из товарищей всякий раз поражала его, как громом. Возможно ли, такой-то умер! Но ведь он был моложе его на три года и по сложению обещал прожить до ста лет. А этот, как мог он умереть так скоро, ведь он был настолько осторожен, что взвешивал порции перед едой! Два дня Лазар ни о чем не мог думать; пораженный катастрофой, он ощупывал себя, вспоминал все перенесенные болезни и в конце концов принимался ругать бедных покойников. Стараясь себя успокоить, он уверял, что они сами виноваты в своей смерти: первый был непростительно легкомыслен, а болезнь второго представляет собою крайне редкий случай, не понятый врачами. Но напрасно старался Лазар отогнать этот неотвязный призрак, он постоянно слышал, как внутри у него скрипят колесики непрочного механизма. Неудержимо скользил он по наклонному скату времени, в конце которого зияла черная пропасть, и при одной мысли о ней холодный пот выступал у него на лбу и волосы вставали дыбом.
Когда Лазар перестал ходить в контору, начались семейные нелады. Он стал крайне раздражителен и по малейшему поводу выходил из себя. Болезнь, которую он так заботливо скрывал, все росла и прорывалась в грубых выходках, в мрачном настроении и маниакальных поступках. Одно время он стал до того бояться пожара, что переселился с четвертого этажа на второй, чтобы успеть спастись, если загорится дом.
Вечный страх перед завтрашним днем отравлял ему каждый час. Лазар жил в постоянном ожидании несчастья, вскакивал от шума распахнутой двери; когда он получал письмо, у него начиналось сильнейшее сердцебиение. Затем появилась подозрительность ко всему и ко всем. Он стал прятать свои деньги небольшими суммами в разных потайных местах, самые простые планы держал в секрете. Кроме того, Лазар сердился на весь мир за то, что его не признают, и приписывал все свои неудачи какому-то обширному заговору, составленному против него людьми и обстоятельствами. Но над всем царила, все поглощала скука — безмерная скука неуравновешенного человека, которому вечная мысль о близкой смерти внушала отвращение к работе, обрекая его на безделье, под предлогом, будто жизнь ничтожна. К чему стараться? Наука бессильна, она ничего не может предотвратить и ничего не объясняет. Лазар был болен скептической скукой всего своего поколения. То не была романтическая разочарованность Вертера и Ренэ, оплакивавших старые верования, — то была скука новых героев сомнения, юных химиков, которые в раздражении объявляют весь мир нелепым оттого, что им не удалось в один присест отыскать в своих ретортах тайну жизни.
По какому-то логическому противоречию тайная боязнь смерти сочеталась у Лазара с постоянным восхвалением небытия. Именно этот страх, эта неуравновешенность его ипохондрической натуры порождали в нем пессимистические мысли и страстную ненависть к жизни. Он считал жизнь сплошным обманом, раз она не может длиться вечно. Разве первая половина жизни человека не проходит в мечтах о счастье, а вторая — в сожалениях и страхе? Теперь он еще выше оценил теории «старика», как Лазар называл Шопенгауера, и цитировал из него наизусть наиболее сильные места. Лазар утверждал, что следует уничтожить самое желание жить и прекратить дикую и бессмысленную комедию, называемую жизнью, которую заставляет нас разыгрывать высшая мировая сила, из каких-то неведомых эгоистических соображений. Лазар хотел уничтожить жизнь, чтобы уничтожить страх. Он постоянно возвращался к этой мысли об освобождении: ничего не желать из боязни худшего, избегать движения, которое несет в себе страдание, а затем всецело отдаться во власть смерти. Его занимало, возможно ли практически осуществить всеобщее самоубийство, достигнуть внезапного и полного прекращения жизни по предварительному добровольному согласию всех разумных существ. К этой мысли он возвращался постоянно и порой самую мирную беседу заканчивал резкой, грубой выходкой. При малейшей неприятности Лазар сожалел о том, что еще не издох, как он выражался. Простая головная боль вызывала у него яростные жалобы на свое состояние. Разговаривая с друзьями, Лазар тотчас же заводил речь о бессмысленности существования, о жалкой участи людей, которые созданы лишь затем, чтобы удобрять почву для кладбищенских лопухов. Мрачные мысли одолевали его. Однажды он прочитал фантастический очерк какого-то астронома, предсказывавшего появление кометы, которая своим хвостом сметет земной шар, словно песчинку. Быть может, это и есть та долгожданная космическая катастрофа, думал Лазар, тот колоссальный заряд, который взорвет мир, как старое, гнилое судно? Но эта жажда смерти, эти излюбленные им теории уничтожения были лишь отчаянной борьбой со своими страхами, праздным словоизвержением, за которым скрывалось мучительное ожидание собственной кончины.
