Стефани и Джиму Леонардам — они знают, за что. Да-да, знают.
Мне хотелось бы с благодарностью упомянуть здесь имена трех
медиков, которые очень помогли мне, предоставив для этой книги фактический
материал. Спасибо:
Рассу Дорру, фельдшеру
Флоренс Дорр, медицинской сестре
Дженет Ордуэй, доктору медицины и психиатрии
Если читатель не заметит в книге промахов — это благодаря
им. Если же он найдет в книге вопиющие ошибки, в них виноват я сам.
Разумеется, такого лекарства, как «новрил», не существует,
но используются аналогичные препараты на кодеиновой основе: к сожалению,
случается, что персонал больниц, аптек и других медицинских учреждений не
содержит эти препараты под достаточно надежными замками.
Все места действия и действующие лица вымышлены.
С. К.
Часть первая
Энни
Когда ты заглядываешь в бездну, сама бездна заглядывает в
тебя.
Фридрих Ницше
1
Коричневый ухмнннн
Йерннн коричневый ухмнннн
Фэйунннн
Вот такие звуки: даже в дымке.
2
Но иногда звуки — как и боль — отступали, и оставалась
только дымка. Он помнил темноту: дымке предшествовала плотная темнота. Означает
ли это, что состояние его улучшается? Он видит свет (пускай сквозь дымку), а
свет — это хорошо, и т. д, и т. п., так? А во тьме были эти звуки? Он не знал
ответов на эти вопросы. Есть ли смысл спрашивать? И на этот вопрос он не знал
ответа.
Боль помещалась глубже, под звуками. К востоку от солнца и к
югу от его ушей. Вот и все, что ему было известно.
В течение какого-то времени, очень долгого, как ему казалось
(и в самом, деле долгого, так как существовали только боль и дрожащая, как
будто от ветра, дымка), внешняя вселенная состояла только из этих звуков. Он не
знал, кто он и где находится, да и знать не хотел. Хорошо было бы умереть, но
сквозь болевую дымку, окутавшую его сознание подобно летней грозовой туче, он
не отдавал себе отчета, желает ли он смерти.
Время шло, и он усвоил, что боль периодически оставляет его.
Когда он в самый первый раз вынырнул из непроглядной черноты, которая
предшествовала дымке, к нему пришла мысль, не имевшая никакого отношения к его
теперешнему положению. Мысль об обломке деревянного столба, торчавшем из песка
на пляже Ривер-Бич. Когда он был маленьким, отец с матерью часто брали его с собой
на Ривер-Бич, и он всякий раз настаивал, чтобы родители разложили плед так,
чтобы можно было лежать на нем и смотреть на этот обломок, который казался
мальчику клыком погребенного под песком чудовища. Ему нравилось сидеть и
смотреть, как прилив наступает на берег и в конце концов накрывает деревяшку
целиком. А потом, несколько часов спустя, когда уже съедены все сандвичи и весь
картофельный салат, когда в отцовском термосе не осталось ни капли и когда мама
уже готова сказать, что пора собираться домой, обломанная верхушка
полусгнившего дерева вновь показывалась над поверхностью воды. Сначала
выглядывал только острый край, и его накрывало прибоем, потом дерево все больше
и больше высовывалось из воды. К тому времени, как его родители выбрасывали
мусор в большую круглую урну с надписью СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ НА ПЛЯЖЕ, собирали
игрушки Поли
(это меня зовут Поли я — Поли я сегодня обгорел и вечером ма
смажет меня маслом «Джонсонз бэби» — пронеслась мысль в той темной грозовой
туче, внутри которой он сейчас жил)
и складывали плед, деревянный столб, почерневший и
скользкий, уже почти целиком торчал из воды, и на его боках там и сям белела
пена. Отец пытался тогда объяснить, что это прилив, но он-то всегда знал, что
это столб. Прилив приходит и уходит, а столб остается. Просто иногда его не
видно. Без столба прилива не бывает.
Воспоминание ползало по кругу, как сонная муха, и сводило
его с ума. Он принялся было отыскивать в нем смысл, но тут вмешались звуки.
Фэйунннн
Крррасное все крррасннное
Коричневый ухмнннн
Время от времени звуки прекращались. Время от времени
прекращался он.
Первое его явственное воспоминание о нынешнем времени, о
времени, проведенном в грозовой туче, было воспоминанием о прекращении, о
мгновениях, когда он сознавал, что не может сделать вдох, и в этом нет ничего
страшного, так и должно быть, так и полагается, собственно говоря: он только
рад выйти из игры.
А потом над ним возник чей-то рот, несомненно, женский, хотя
губы были жесткие, сухие, и этот рот принялся дуть в его рот, накачивая воздух
ему в легкие, и когда эти чужие губы отодвинулись, он впервые почувствовал
запах своей тюремщицы, почувствовал запах ее дыхания, запах воздуха, который
она вдыхала в него против его воли; с такой вот силой мужчина проникает в
женщину, которая не желает соития. Этот запах сложился из жуткой смеси ароматов
ванильного печенья, мороженого в шоколаде, жареного цыпленка и арахисового
масла.
Ее голос заорал над его ухом:
— Дыши, черт побери! Дыши, Пол! И те губы опять сомкнулись с
его губами. В его горло снова потекла струя воздуха. Влажная струя, такая
несется вслед за мчащимся поездом и тащит за собой обрывки газет и конфетные
обертки: потом губы отпрянули, и он подумал: Господи, не надо больше, мой нос
не выдержит, но он ничего не мог поделать, и некуда было деваться от этого
смрада, смрада, от этого проклятого СМРАДА.
— Дыши, черт тебя подери! — кричал невидимый голос, и он
думал: Хорошо, я буду дышать, все, что угодно, пожалуйста, только не делай
этого больше, не заражай меня, и он даже попытался вдохнуть, но не успел,
потому что ее губы, сухие и холодные, как кусок подсоленной кожи, опять
соединились с его губами и выдыхаемый ею воздух снова наполнил его.
Когда она в очередной раз убрала губы, он не просто выпустил
воздух из легких, а вытолкнул его и тут же самостоятельно сделал глубокий вдох.
Выдохнул. И замер в ожидании, что его грудь (он пока не мог ее видеть)
поднимется сама, как поднималась всю жизнь безо всяких усилий с его стороны. Но
грудь не поднялась, и тогда он снова набрал в легкие воздуха и задышал сам, как
можно чаще, чтобы ее запах выветрился поскорее из его тела.
Никогда прежде обыкновенный воздух не казался ему таким
чудесным.
Он опять стал проваливаться в туман, но пока окружающий мир
окончательно не скрылся во мгле, услышал, как какая-то женщина сказала:
— Ух! А ведь совсем близко был.
