И вот несчастье произошло. Даже стихийное бедствие. Ураган
«Энни».
[8]
Простодушной женщине даже в голову не пришло, что где-то может
существовать копия «Быстрых автомобилей», и если бы он послушался, если бы не
пожалел поганую сотню долларов…
— Да, — возразила она и протянула ему спички. Роман,
отпечатанный на белой бумаге «Хаммермилл Бонд», лежал у нее на коленях. Лицо ее
оставалось безмятежным.
— Нет, — сказал он, отворачиваясь: щеки его пылали.
— Да. Это мерзость. Она вас до добра не доведет.
— Да пропади оно пропадом, ваше добро! — заорал он; ему было
уже все равно.
Она тихо рассмеялась. Ее темперамент явно решил отдохнуть.
Но Пол достаточно хорошо знал Энни Уилкс и понимал, что темперамент может
вернуться в любую минуту и крикнуть с порога: Я не могу оставаться в стороне!
Как вы тут без меня?
— Прежде всего, — заговорила Энни, — добро не пропадет
пропадом. Зло — да, но не добро. И второе: я знаю, что такое добро. Вы добрый,
Пол. Вам только бывает нужна помощь. А теперь возьмите спички.
Он упрямо помотал головой:
— Нет.
— Да.
— Нет!
— Да.
— Нет, черт поберииии!
— Ругайтесь сколько хотите. Мне уже приходилось слышать
брань.
— Я этого не сделаю. — Он закрыл глаза. Когда он открыл их,
то увидел в ее руке картонный квадратик, на котором ярко-синими буквами было
написано слово НОВРИЛ. Дальше шли слова, напечатанные красными буквами:
ОБРАЗЕЦ. НЕ ПРИМЕНЯТЬ БЕЗ ПРЕДПИСАНИЯ ВРАЧА. Ниже
располагались четыре капсулы, запечатанные пластиковой пленкой. Он попытался
схватить их. Энни отвела руку подальше.
— Когда сожжете, — сказала она. — Как только сожжете, я дам
вам их — пожалуй, все четыре, — и боль отступит. Вы опять почувствуете себя
хорошо и сможете взять себя в руки, я поменяю вам постельное белье — вижу, что
вы его намочили, и вам, должно быть, неудобно, — и кроме того, я поменяю вас. К
тому времени вы проголодаетесь, и я покормлю вас супом. И тостик поджарю без
масла. Но я ничего не могу для вас сделать, пока вы не сожгли ее. Мне очень
жаль, Пол.
Его язык уже был готов сказать: Да! Да, согласен! — поэтому
его пришлось прикусить. Пол отодвинулся от нее — от соблазнительных, манящих,
до безумия желанных белых капсул в прозрачной упаковке, наклеенной на картонный
квадрат.
— Вы дьяволица, — сказал он.
— Ну да! Да! Так думает любой ребенок, когда мама входит на
кухню и видит, что он играет флаконом с раствором для мытья раковины. Он,
конечно, не говорит так, потому что у него нет вашего образования. Он просто
говорит: «Мама, ты плохая!»
Она откинула у него со лба прядь волос. Ее пальцы погладили
его по щеке, по шее и на мгновение сочувственно сжали его плечо.
— Маме неприятно, когда сын говорит, что она плохая, или
кричит, когда у него что-то отнимают, вот как вы сейчас. Но она-то знает, что
поступает правильно и исполняет свой долг. И я исполняю свой долг.
Она постучала по рукописи костяшками пальцев. Сто девяносто
тысяч слов, пять живых людей, о которых здоровый, не умирающий от боли Пол
Шелдон так заботился, сто девяносто тысяч слов и пять человек, которые с каждым
мгновением казались ему все менее важными для него.
Лекарство. Лекарство. Ему необходимо принять это треклятое
лекарство. Его герои — это тени, лекарство реально.
— Пол?
— Нет! — хныкнул он.
Легкий шорох капсул под прозрачной оболочкой — тишина —
шорох спичек в коробке.
— Пол?
— Нет!
— Я жду, Пол.
Какого хрена ты разыгрываешь из себя героя, ради кого, черт
тебя подери, стараешься? Что это, кино или телешоу? Зрителей, которые
восхитились бы твоим мужеством, нет. Можешь исполнить ее желание, можешь
сопротивляться. Будешь сопротивляться — умрешь, а она все равно сожжет
рукопись. И что? Лежать и страдать ради книги, у которой тираж будет вполовину
меньше, чем у наименее популярного из романов о Мизери; ради книги, которую
Питер Прескотт непременно обгадит — элегантно, это он умеет — в нашем
литературном оракуле под названием «Ньюсуик»? Опомнись, парень! Даже Галилей
отрекся, когда увидел, что враг настроен серьезно.
— Пол! Я жду. И могу ждать весь день. Правда, я подозреваю,
что к концу дня вы впадете в глубокую кому; по-моему, вы уже сейчас в предкоматозном
состоянии, а у меня много…
У нее такой монотонный, невыразительный голос…
Да! Давай сюда спички! Давай бикфордов шнур! Давай бомбу и
напалм! Я согласен уничтожить ее, мадам, если только вы этого хотите!
Голос соглашателя, задача которого — выжить. Но другая часть
его сознания, слабеющая, в предкоматозном состоянии, продолжала твердить: Сто
девяносто тысяч слов! Пять персонажей! Два года труда! И самая главная мысль:
Истина! Там то, что ты ПО-НАСТОЯЩЕМУ знаешь о жизни!
Она встала, и пружины кровати застонали.
— Хорошо. Должна вам сказать, вы — очень упрямый ребенок, а
я не могу сидеть возле вас всю ночь, даже если бы мне этого и хотелось. В конце
концов я ехала сюда целый час и отчаянно торопилась. Попозже я загляну к вам —
на случай, если вы пере…
— Так сожгите ее! — завопил он. Она обернулась и посмотрела
на него.
— Нет, — сказала она, — я не могу сама, хотя и хотела бы
сделать это и облегчить ваши страдания.
— Почему?
— Потому, — уверенно ответила она, — что вы должны сделать
это по доброй воле.
Тогда он захохотал, а ее лицо помрачнело в первый раз после
возвращения, и она вышла из комнаты с рукописью под мышкой.
18
Она вернулась через час, и он взял спички. Она положила
титульный лист на жаровню. Он попытался зажечь спичку и не сумел, потому что не
мог попасть головкой спички по зажигающей поверхности и потому что спичка
выпадала из рук.
Тогда Энни взяла коробок, зажгла спичку и вложила ее в его
пальцы, он поднес язычок пламени к утолку листа, бросил спичку в ведро и
принялся завороженно наблюдать, как пламя пробует бумагу на вкус и начинает
жадно ее пожирать.
— Мы же никогда не закончим, — сказал он. — Я не могу…
— Нет, мы все сделаем быстро, — возразила она. — Пол, вам
надо только сжечь несколько страниц — это будет знаком, что вы все понимаете.
