Не так, уж и близко, подумал он и уснул. Ему снился обломок
деревянного столба, настолько настоящий, что он, пожалуй, смог бы дотянуться до
него и прикоснуться ладонью к зеленовато-черному шершавому боку.
Снова возвратившись в прежнее состояние полусознания, он
сумел обнаружить связь между обломком столба и своим нынешним положением — боль
тоже наплывала на него. Впрочем, его боль похожа не на морской прилив. Он
извлек урок из сновидения, которое на самом деле было воспоминанием. Ему только
казалось, что боль накатывает и уходит. Боль похожа на тот столб, который
всегда на месте, его лишь не видно время от времени. Когда боль не погружала
его сознание в каменно-серое облако, он молча благодарил ее, но теперь его уже
нельзя обмануть: она все еще здесь и скоро покажется. И столбов теперь два,
вместо одного; боль — это два столба, и какая-то частица его разума давно знала
тот факт, который лишь много позже стал достоянием основной части сознания: два
поломанных столба — это две его искалеченные ноги.
Лишь спустя долгое время ему удалось освободиться от
засохшей на губах чужой слюны и прохрипеть:
— Где я?
У его кровати сидела женщина с книжкой в руках. На обложке
стояло имя автора — Пол Шелдон. Ему удалось вспомнить, что это имя — его
собственное, и он не удивился такому открытию.
Когда он наконец выговорил свой вопрос, женщина ответила:
— Сайдвиндер, штат Колорадо. — И добавила:
— Меня зовут Энни Уилкс. Я…
— Знаю, — перебил он. — Вы — моя самая большая поклонница.
— Да, — подтвердила она, улыбаясь. — Именно так.
3
Темнота. За ней — боль и туман. А потом — осознание того,
что боль хотя и не прекращается, зато время от времени как будто нехотя идет на
перемирие и прячется, и тогда наступает облегчение. Первое истинное
воспоминание: задержка, а затем — насильственное возвращение в жизнь при
посредстве пакостного женского дыхания.
И следующее подлинное воспоминание: ее пальцы время от
времени проталкивают ему в рот что-то вроде капсул «контака», а воды не дают, и
капсулы эти тают во рту: они очень горькие, вкус их отдаленно напоминает вкус
аспирина. Хорошо было бы эту горечь выплюнуть, но он понимал, что все же не
стоит этого делать. Потому что горькие капсулы и были тем приливом, который
заливал черный столб
(нет СТОЛБЫ их ДВА ладно их два хорошо теперь ты помолчишь
ш-ш-ш)
и вроде бы заставлял его исчезнуть на время. Боль теперь не
прекращалась, а как бы стачивалась через большие промежутки времени (так же,
должно быть, постепенно стачивался и тот столб на пляже Ревир-Бич, ибо ничто на
Земле не вечно, хотя маленький мальчик, каким он тогда был, наверняка посмеялся
бы над столь дикой мыслью), и окружающие предметы стали быстро приобретать
привычный облик, и наконец весь внешний мир, а также собственные воспоминания,
опыт, предрассудки снова заняли свое место в его сознании. Его зовут Пол
Шелдон, он писатель, пишет романы двух сортов: хорошие романы и бестселлеры. Он
дважды был женат и дважды разводился. Он слишком много курит (точнее, курил до
последних событий, в чем бы эти «последние события» ни заключались). С ним
случилось что-то очень плохое, но он все-таки жив. И это темное облако тает.
Еще не скоро его самая большая поклонница принесет ему старую механическую
пишущую машинку «Ройал», которая, как ему покажется, ухмыльнется и заговорит с
ним голосом Дакки Дэддлса. Но задолго до этого Пол поймет, что чертовски влип.
4
Какая-то часть его мозга, способная к предвидению, позволила
ему разглядеть ее еще до того, как он ее увидел, и где-то в подсознании он
понял ее раньше, чем стал понимать разумом, — иначе с чего бы у него возникли
такие жуткие, даже зловещие ассоциации? Когда она входила в комнату, перед ним
тут же возникали образы африканских языческих идолов, описанных в романах Генри
Райдера Хаггарда,
[1]
он думал о каменных гробницах, о неумолимом роке.
Нелепо было уподоблять Энни Уилкс языческой богине из
романов «Она» и «Копи царя Соломона», но в то же время сравнение почему-то
представлялось уместным. В фигуре этой крупной женщины, казалось, не было ни
единой плавной линии — ни округлостей бедер, ни очертаний ягодиц, ни даже икр
ниже ее вечных шерстяных юбок, которые она неизменно носила в помещении (а
прежде чем выйти на улицу, уходила в свою невидимую спальню и там натягивала
джинсы). Обширное, но скудное тело. При взгляде на нее невольно приходили в
голову мысли об узелках и шишках, а не о соблазнительных пространствах женской
плоти.
Его раздражало, что она представлялась ему твердой, словно в
ней не было кровеносных сосудов, а может быть, и внутренних органов; она
казалась ему цельной, как бы высеченной из единой глыбы фигурой по имени Энни
Уилкс. В нем постепенно крепла уверенность, что ее глаза нарисованы и не
движутся вовсе, как глаза портрета, которые словно наблюдают за тобой, в какой
бы точке комнаты ты ни находился. Ему приходила в голову мысль, что, если он выставит
два пальца рогаткой и ткнет ими в ее ноздри, пальцы его пройдут внутрь разве
что на одну восьмую дюйма, а потом соприкоснутся с твердым (ну, чуть-чуть
упругим) препятствием: даже ее серый шерстяной джемпер и старушечьи юбки
составляли одно целое с твердым, жилистым телом. Потому и неудивительно, что
она казалась ему похожей на языческого идола из приключенческого романа. Как
идол она внушала только одно: смущение, постепенно переходящее в ужас. При виде
идола все прочие чувства пропадают.
Впрочем, постойте, не совсем так. Он получал от нее кое-что
еще. Таблетки, помогавшие волне захлестнуть те столбы.
Таблетки — это волна; Энни Уилкс — луна, чьи передвижения
вызывают прилив. Она приносит ему по две капсулы каждые шесть часов. Сначала он
ощущал лишь, как два пальца проталкивают капсулы ему в рот (и очень скоро
понял, что лучше охотно глотать то, что ему дают эти пальцы, несмотря на
горький вкус во рту), потом научился воспринимать ее джемпер и каждую из
полудюжины юбок; он заметил, что под мышкой у нее, как правило, бывал зажат
один из его романов в мягкой обложке. По ночам она являлась в розовом пушистом
халате — и лицо ее блестело от крема (ему ни разу не приходилось видеть
баночку, но он мог бы с легкостью назвать основной ингредиент этого крема:
резкий запах ланолина был очень красноречив) — расталкивала его, выдергивала из
мутной, отягощенной сновидениями дремоты и протягивала на ладони таблетки, а
из-за ее массивного плеча в окно заглядывала безносая луна.
Спустя некоторое время — когда тревога приобрела такие
масштабы, что стало невозможно не обращать на нее внимания, — он сумел узнать,
чем она его кормит. Обезболивающее на кодеиновой основе. Называется — новрил.
Подкладывать ему судно чаще, чем раз в шесть часов, не имело смысла не только потому,
что его рацион состоял исключительно из жидких и желеобразных продуктов (ранее,
когда он существовал внутри черного облака, его питание осуществлялось при
помощи внутривенных инъекций), но и из-за того же новрила: запор был побочным
эффектом этого лекарства. Имелся и другой, более серьезный побочный эффект:
препарат мог вызвать у особо чувствительных больных затрудненное дыхание. Пол
не относился к числу особо чувствительных больных, но он очень много курил на
протяжении почти восемнадцати лет, и по крайней мере один раз его дыхание
остановилось: возможно, были и еще случаи, которых он, пребывая в густом
мареве, не запомнил. А в тот раз ей пришлось делать ему искусственное дыхание
рот в рот. Возможно, в тот раз просто проявился побочный эффект, но сам он
впоследствии стал подозревать, что она дала ему лишнюю дозу. Она думала, будто
всегда знает, что делает, но это не всегда соответствовало истине. И в этом
заключалась одна из причин, по которым он боялся Энни.
