Около кушетки, с которой Энни могла бы смотреть телевизор,
стоял стол, а на нем — обыкновенный телефонный аппарат с диском.
Осторожно, едва дыша, он поставил глиняного пингвина (на
глиняной ледовой глыбе была надпись: ОКОНЧЕН МОЙ РАССКАЗ) на ненадежный столик
и двинулся к телефону.
Напротив дивана стоял еще один столик, и Пол далеко объехал
его, так как на нем стояла гнусная зеленая ваза с засохшими цветами, и все это
сооружение выглядело так, словно было готово опрокинуться от малейшего
прикосновения.
Никаких машин за окном — только вой ветра.
Он взялся за телефонную трубку и медленно поднял ее.
Еще до того, как он поднес трубку к уху и не услышал никаких
звуков, у него возникло необъяснимое предчувствие поражения. Так же медленно он
положил трубку на рычаг. Ему вдруг вспомнилась строчка из старой песенки
Роджера Миллера: Телефона нет, и бассейна нет, нету даже сигарет. Неожиданно
эта чепуха обрела определенный смысл.
Он проследил, куда тянется телефонный шнур, увидел на
плинтусе квадратную розетку и убедился, что штепсель вставлен как следует. Все
как следует.
Как сарай с батареями на крыше.
Пристойная внешность — это очень, очень важно.
Он прикрыл глаза и представил себе, как Энни вытаскивает
штепсель, заливает в дырочки розетки клей и вставляет штепсель на место.
Телефонная компания никогда не узнает, что телефон Энни Уилкс не в порядке,
если только кто-нибудь, не дозвонившись до нее, не обратится с просьбой
проверить линию. Но ей ведь никто не звонит, не так ли? Она будет ежемесячно
получать счета за молчащий телефон и аккуратно оплачивать их — составная часть
нескончаемой борьбы за пристойную внешность, такая же, как окраска сарая и
установка батарей на его крыше. Неужели она испортила телефон специально на
такой вот случай? Неужели она предусмотрела, что он сумеет выбраться из своей
комнаты? Едва ли. Телефон — работающий телефон — наверняка действовал ей на нервы
задолго до появления Пола в доме. Наверняка ей случалось лежать ночью без сна,
прислушиваться к завываниям ветра за окном и думать о людях, которые смотрят на
нее с неприязнью или с открытой недоброжелательностью, обо всех ройдманах мира,
которые могут в любой момент позвонить ей и прокричать в трубку: Ты сделала
это, Энни Уилкс! Тебя вызывали в Денвер, и мы знаем, что ты это сделала! Была
бы ты невиновна, тебя не стали бы вызывать в Денвер! Несомненно, она подала
заявку на исключение ее номера из телефонных справочников и добилась своего —
любой, кого обвиняли в серьезном преступлении (а Денвер означает, что
преступление было серьезным) и затем оправдали, поступил бы так же, — но
человека, страдающего таким глубоким неврозом, это не успокоило бы надолго. Они
все в заговоре против нее, если им понадобится, они узнают любой номер, скажем,
юристы, которые вели дело против нее, будут рады дать ее номер всякому, кто
попросит, а они попросят, можно не сомневаться… Ведь мир в ее глазах окутан
мраком, в котором непрерывно движутся людские массы; враждебная вселенная
окружает единственный ярко освещенный островок сцены… ее. Поэтому стоит
уничтожить телефон, заставить его замолчать, как она заставит замолчать его
самого, если узнает, что он совершил.
Его вдруг охватила паника, и он вспомнил, что должен попасть
к себе в комнату, где-то спрятать лекарство и подъехать обратно к окну, чтобы
она не заметила никаких перемен, абсолютно никаких перемен. На этот раз он
согласился с внутренним голосом, чистосердечно согласился. Он осторожно отъехал
от телефона на достаточное расстояние, чтобы развернуться, и начал выполнять
этот трудоемкий маневр, следя за тем, чтобы случайно не задеть столик.
Он почти завершил разворот, когда услышал приближающийся шум
мотора. Теперь он знал, просто знал, что это Энни возвращается из города.
34
Он едва не потерял сознание, охваченный таким ужасом, какого
не знал никогда, ужасом, пронизанным острым, сводящим с ума чувством вины. Ему
вдруг вспомнился единственный случай, отдаленно напоминающий сегодняшний по
накалу переживаний. Тогда ему было двенадцать лет и он остался дома один, так
как были летние каникулы, отец отправился на работу, а мама уехала в Бостон с
миссис Каспбрак из дома напротив. Ему попалась на глаза пачка сигарет, он
достал одну и жадно закурил. Его затошнило, но в то же время он чувствовал себя
превосходно. Так, по его представлениям, должны были чувствовать себя
грабители, проникшие в банк. Когда он выкурил сигарету до половины и в комнате
было полно дыма, он услышал, как открывается входная дверь. Поли? Это я, я
забыла дома кошелек! Он бешено замахал руками, стараясь разогнать дым и
понимая, что это ничего не даст, понимая, что он пойман, понимая, что его ждет
выволочка.
Сегодня его ждет нечто более серьезное, чем выволочка.
Он вспомнил сон, увиденный после одного из недавних
обмороков, — Энни говорит ему: Пол, если ты так рвешься на свободу, я с
радостью отпущу тебя, и спускает оба курка двустволки.
Шум двигателя стал немного тише, так как подъехавшая машина
сбавила скорость. Это она.
Пол положил онемевшие ладони на колеса и поехал к двери,
кинув взгляд на столик с безделушками. Стоит ли глиняный пингвин на прежнем
месте? Неизвестно. Можно только надеяться, что это так.
Набирая скорость, он пересек коридор. Он надеялся с ходу
проскочить в дверной проем спальни, но кресло было сориентировано чуть-чуть
неверно. Совсем чуть-чуть, но размеры дверного проема были таковы, что этого
чуть-чуть оказалось достаточно. Кресло натолкнулось на правый косяк и отскочило.
Ты не поцарапал краску? — заорало на него его сознание. Боже
всемилостивый, ты не поцарапал краску, не оставил улику?
Царапины не было. Была маленькая вмятина, но царапины не
было. Слава Богу. Он откатился немного назад, стараясь направить кресло точно в
дверь.
Шум мотора медленно приближался. Теперь Пол мог расслышать
скрип снега под колесами.
Ближе… Она близко…
Он покатился вперед, и ступицы колес его кресла застряли в
дверном проеме. Он сильнее нажал на колеса, сознавая, что усилия ни к чему не
приведут, что он застрял словно пробка в бутылке — ни туда и ни сюда…
Он нажал еще раз (мускулы дрожали, как чересчур туго
натянутые струны скрипки), и кресло с уже знакомым ему тихим скрипом
проскользнуло в комнату.
«Чероки» свернул на подъездную дорогу.
У нее должны быть свертки, невнятно пробормотало его
сознание. Пачки, бумаги, не исключено, еще какие-нибудь вещи, она будет идти
осторожно, чтобы не поскользнуться, ты уже здесь, худшее позади, у тебя есть
время, есть еще время…
Он отъехал от двери и заставил кресло описать неуклюжий
полукруг. Когда кресло повернулось к двери боком, мотор «чероки» умолк.
