— Йен, друг мой! Не надо так… — Он, хотел похлопать Йена по
плечу, но вместо этого обнял его. И они оба расплакались на плече друг у друга,
как два измученных ребенка. В соседней комнате разревелся сын Мизери (мальчик
жил на свете уже почти сутки, но все еще не имел имени). Миссис Рэмедж,
повинуясь велению своего доброго сердца, запела над ним колыбельную песню, хотя
голос ее дрожал от подступивших слез.
Тогда Джеффри очень беспокоился за состояние рассудка Йена и
обращал внимание не на его слова, а на то, как он, их произносит, и только
теперь, изо всех сил нахлестывая Мэри на пути в Литтл-Данторп, отбрасывая мысли
об утрате, он припомнил, что говорил Йен, и размышлял о рассказе Колтера.
Если бы она была похожа на мертвую. Если бы она была похожа
на мертвую. Вот так, старик.
И это еще не все.
В тот день, уже под вечер, когда жители деревни потянулись к
Колторп-Хиллу, чтобы выразить сочувствие скорбящему господину, вернулся
Шайнбоун.
Выглядел он неважно, очень устал, и неудивительно — ведь
этот человек утверждал, что ему пожимал руку Веллингтон, тот самый Железный
Герцог, в те времена, когда он (Шайнбоун, а не Веллингтон) был ребенком.
Джеффри считал, что в рассказе о Веллингтоне есть
преувеличения, но Шинни (так они с Йеном когда-то называли доктора) лечил его
еще в детстве и уже тогда — даже тогда — казался ему очень старым.
Он, Джеффри, сумел сохранить мальчишеский взгляд на мир,
когда всякий, кому больше двадцати пяти, воспринимается как пожилой, и полагал,
что Шинни должно быть не меньше семидесяти пяти.
Он, стар… провел на ногах за тяжелой работой целые сутки… Не
мог ли старый, смертельно усталый человек допустить ошибку?
Ужасную, невообразимую ошибку.
Именно эта мысль, а не какая-либо другая выгнала его из дома
в холодную ветреную ночь, и он, мчался теперь в Литтл-Данторп при неверном
свете луны, выглядывающей из-за туч.
Неужели он мог совершить такую ошибку? Какая-то часть его
натуры, малодушная, трусливая часть, та, что скорее согласилась бы навсегда
потерять Мизери, чем обдумывать последствия подобной ошибки, твердила, что это
невозможно. Но когда пришел Шинни…
Джеффри сидел тогда рядом с Йеном, и Йен предавался
бессвязным воспоминаниям о том, как они вместе вызволяли Мизери из дворцовой
темницы сумасшедшего французского виконта Леру, как Мизери отвлекла тогда
внимание одного из стороживших ее слуг виконта тем, что в нужный момент
высунула из копны сена обольстительно обнаженную ногу и помахала ею. И сам
Джеффри, охваченный глубокой печалью, вспоминал тот эпизод, а сейчас он ругал
себя за то, что настолько отдался своей печали, что едва замечал (как, надо
полагать, и Йен) присутствие Шинни.
А ведь Шинни, кажется, был чересчур рассеян, как будто его
грызла какая-то забота. Только ли в усталости дело, или Шинни терзало что-то…
какое-то подозрение?..
Нет, конечно же нет, нервно возразил он себе.
Повозка мчалась к Колторп-Хиллу.
Усадьба не была освещена, но — слава Богу! — в домике миссис
Рэмедж горел свет.
— Давай, Мэри! — крикнул Джеффри и хлестнул пони кнутом. —
Уже близко. Там передохнешь.
Нет, конечно, нет, это не то, о чем ты думаешь!
Но Шинни как будто весьма небрежно осматривал сломанные
ребра и ключицу Джеффри, и Йену он едва сказал пару слов, хотя горе Йена было
очевидно, и он слишком часто плакал без видимого повода.
Шинни почти не разговаривал с Йеном после единственного
визита, которого, безусловно, требовали правила приличия, когда он тихо
спросил:
— А она?
— Да, в гостиной, — проговорил Йен. — Моя бедняжка лежит в
гостиной. Шинни, поцелуйте ее за меня и скажите, что скоро я вновь буду с ней!
После этого Йен опять разрыдался, а Шинни едва слышно
пробормотал что-то о соболезновании и пошел в гостиную.
Теперь Джеффри казалось, что старый костоправ проторчал там
довольно долго…
А может быть, память и обманывала его. Но вышел он оттуда
чуть ли не веселым, и здесь память не подводила Джеффри, он был в этом уверен,
слишком уж неуместным было выражение лица врача в доме, где царило горе утраты,
в комнате, где миссис Рэмедж уже повесила траурные шторы.
Джеффри вышел тогда со стариком в кухню и неуверенно
заговорил с ним. Он попросил его выписать Йену снотворное, так как Йен выглядел
совсем больным.
И Шинни почему-то показался ему совершенно обескураженным.
— Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд, — сказал он. — В этом
я убедился.
Он, вышел из дома и направился к своей коляске, даже не
удостоив Джеффри ответом.
Джеффри вернулся в комнату и тут же выбросил из головы
непонятную реплику доктора, объяснив себе его страшное поведение старостью,
усталостью и горем об усопшей. Его мысли вернулись к Йену. Он, подумал:
поскольку снотворного не будет, придется лить Йену в глотку виски до тех пор,
пока бедняга не отключится.
Пропустил мимо ушей… забыл…
До сегодняшнего вечера. Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд.
В этом я убедился.
В чем?
Джеффри не знал, но намеревался выяснять, даже подвергая
серьезному испытанию собственный рассудок, — он понимал, какую цену, возможно,
придется заплатить за истину.
ГЛАВА 4
Когда Джеффри постучал в дверь домика миссис Рэмедж, она еще
не ложилась, хотя обычно в это время давно уже спала. После смерти Мизери
миссис Рэмедж отправлялась спать с каждым днем все позже.
Она, разумеется, не могла положить конец беспокойным
метаниям в постели, но по крайней мере в ее силах было оттянуть начало мучений.
Конечно, она была самой практичной и уравновешенной женщиной
на свете, и тем не менее, услышав внезапный резкий стук в дверь, непроизвольно
вскрикнула и облилась горячим молоком, которое как раз наливала в чашку. В
последнее время она постоянно была на взводе, могла расплакаться в любой
момент.
Причиной тому было не горе, хотя горе практически уничтожило
ее. Причина таилась в странном ощущении тревоги, непонятном ощущении, подобного
которому она никогда не испытывала прежде.
Временами ей казалось, что ее измученный, погруженный в
печаль ум не в силах ухватить какие-то мысли, которые витают поблизости, и это
к лучшему, так как сформулировать их для себя было бы слишком страшно.
— Кого там принесло в десять часов? — закричала она. — Эй,
вы, благодарить вас не стану, я здорово обожглась из-за вас!
