— Вот так и я называю то место. Мое Место для Смеха.
Помните, я вам говорила, что возвращалась из Сайдвиндера, когда нашла вас?
Он кивнул.
— Так вот, это не правда. Я соврала, так как тогда еще плохо
вас знала. На самом деле я возвращалась из моего Места для Смеха. У меня там
табличка на двери есть. МЕСТО ДЛЯ СМЕХА. Иногда я там вправду смеюсь. Но как
правило, плачу.
— Энни, вы уезжаете надолго?
Она уже медленно плыла к двери:
— Не могу сказать. Я принесла вам капсулы. Так что с вами
все будет в порядке. Принимайте по две каждые шесть часов. Или по шесть каждые
четыре часа. Или примите сразу все.
Но что же я буду есть? — хотел спросить он, но удержался.
Ему не хотелось опять привлекать к себе ее внимание, совершенно не хотелось.
Ему хотелось, чтобы она ушла. Он ощущал ее присутствие как присутствие ангела
смерти. Еще долго он неподвижно лежал в кровати, прислушиваясь к ее шагам —
наверху, потом на лестнице, потом в кухне; все это время он ждал, что она
вот-вот передумает и вернется к нему с ружьем. Он не успокоился даже когда
услышал, как хлопнула входная дверь и в замке повернулся ключ, а затем она
зашлепала к машине. Она вполне могла держать ружье в «чероки».
Заурчал мотор «старушки Бесси». Чувствовалось, что Энни
завела его рывком. Фары зажглись и осветили серебристую пелену дождя. Светлое
пятно двинулось вперед по подъездной дороге, свернуло, мигнуло и скрылось. Энни
уехала, но на этот раз не в сторону Сайдвиндера, а вверх по шоссе.
— Уехала в Место для Смеха, — прохрипел Пол и сам засмеялся.
У нее есть Место для Смеха, и у него тоже. Она уехала в свое Место для Смеха, а
он остался в своем. Дикий приступ веселья, однако, прошел без следа, когда он
кинул взгляд на трупик крысы в углу комнаты.
Ему пришла в голову неожиданная мысль.
— А кто сказал, что она не оставила мне еды? — спросил он
пустое пространство и рассмеялся еще громче. Пустой дом — Место для Смеха Пола
Шелдона — казался ему обитой войлоком палатой психа.
16
Два часа спустя Пол снова открыл замок спальни и во второй
раз протиснулся в кресле в чересчур узкий дверной проем. Он надеялся, что во
второй и в последний раз. На коленях у него лежала пара сложенных одеял. Все
припрятанные капсулы новрила находились теперь в пакете, засунутом под белье.
Он намеревался выбраться из дома, невзирая на дождь; вероятно, ему представился
последний шанс, и он собирался им воспользоваться. Дорога на Сайдвиндер идет
под гору, асфальт мокрый, скользкий, темно хоть глаз выколи; и все же он
попытается. Жил он не как герой и не как святой, но ему не хотелось умирать,
ощущая себя как экзотическая птица в зоопарке.
Ему смутно вспомнилось, как однажды вечером он пил виски в
Виллидже
[28]
(если когда-нибудь он еще раз окажется в Виллидже живым, то
опустится на то, что останется от его колен, и запечатлеет поцелуй на грязном
тротуаре Кристофер-стрит) в «Голове льва» с одним угрюмым драматургом по
фамилии Бернштейн. Разговор у них зашел о евреях, проживших в Германии
несколько суровых лет перед тем, как силы вермахта вторглись в Польшу и
закрутились серьезные дела. Пол вспомнил, как говорил Бернштейну, чьи дед и
тетка стали жертвами геноцида, что не понимает, почему евреи остались в
Германии — черт возьми, вообще в Европе, но особенно в Германии — и не уехали,
пока еще не было поздно. Они, вообще-то говоря, были неглупыми людьми, многие
из них когда-то на своем опыте узнали, что такое антисемитизм. Несомненно, они
видели, к чему идет. Так почему же они остались?
Ответ Бернштейна потряс его легкомыслием, жестокой насмешкой
и неуместностью: У многих в доме было пианино. Мы, евреи, питаем слабость к
пианино. А когда у человека есть пианино, ему труднее думать об отъезде.
Теперь-то он понял. Да. Сначала — переломанные ноги и
перебитый крестец. А потом, с Божьей помощью, пошла работа над книгой. Как ни безумно
это звучит, но он даже получал от нее наслаждение. Легко — очень легко — можно
списать его пассивность на переломы, наркотический дурман, но главной причиной
была книга. Она — и еще монотонная череда дней, медленное, постепенное
выздоровление. Вот эти обстоятельства — но прежде всего проклятая глупая книга
— и были его пианино. Что она предпримет, если вернется из своего Места для
Смеха и обнаружит, что его нет? Сожжет рукопись?
— Мне чихать, — ответил он вслух, и это было почти правдой.
Если он будет жить, то сможет написать другую книгу — или даже, при желании,
воссоздать эту. Но мертвец написать книгу не может, как не может купить новое
пианино.
Он въехал в гостиную. В прошлый раз здесь было чисто, а
теперь на всех более или менее подходящих поверхностях громоздились грязные
тарелки. Пол подумал, что здесь, должно быть, скопились все тарелки, имеющиеся
в доме. По всей видимости, в состоянии депрессии Энни не только пускала себе
кровь и давала пощечины. Похоже, ей также было свойственно объедаться и не
убирать за собой. Ему смутно вспомнилось, как он лежал посреди черного облака,
а в глотку ему врывалось вонючее дыхание: он почувствовал спазм в желудке. На
многих тарелках лежали остатки сладостей. На дне мисок и суповых тарелок
засохло или засыхало мороженое. Повсюду крошки пирожных, остатки пирога. На
телевизоре застыл холмик желе, покрытый потрескавшимся слоем крема. Рядом —
двухлитровая бутылка пепси и соусник. Бутыль казалась огромной, как коническая
головка ракеты «Титан-2». Тусклая и измазанная жиром, почти непрозрачная. Пол
сообразил, что Энни пила прямо из бутылки и ее пальцы при этом были измазаны
мороженым. За весь день он ни разу не слышал звяканья столовых приборов,
поэтому не удивился, что их в комнате не было. Блюдца, миски, тарелки, но ни
единой ложки или вилки. На диване и на коврике он заметил грязные пятна —
опять-таки большей частью от мороженого.
Так вот чем был заляпан халат. Ее едой. И вот чем от нее
разило. Он вспомнил, как она показалась ему пильтдаунским человеком. Он представил
себе, как она сидит здесь и запихивает руками в рот мороженое или заливного
цыпленка и запивает пепси, просто ест и пьет в глубокой прострации.
Пингвин, сидящий на ледяной глыбе, был на месте, но
множество других керамических безделушек она пошвыряла в угол, и теперь там
лежала груда острых осколков.
Перед глазами у Пола стояла картина: Энни, слизывающая
крысиную кровь с пальцев. Красные полосы от ее пальцев на простыне. Она лизала
крысиную кровь так же машинально, как поедала мороженое, желе и глазированные
пирожные. Жуткие картины, но они послужили ему прекрасным стимулом не тянуть
время.
Ваза с сухими цветами на кофейном столике опрокинулась; под
столиком валялось блюдо с засохшим заварным кремом и большая книга с надписью
на обложке: ПУТЬ ПАМЯТИ. Энни, не стоит ходить Путем Памяти, когда ты в депрессии;
впрочем, думаю, ты знаешь это по сегодняшнему опыту.
