— Да. — Уже не было смысла отрицать.
— Ну конечно. Ты хотел принять лекарство. Я должна была
знать, что ты что-нибудь предпримешь, но когда я выхожу из себя, то делаюсь.
Ну, ты знаешь. — Она нервно хихикнула. Пол не засмеялся, даже не улыбнулся в
ответ. Он все еще слишком хорошо помнил ту изнурительную, болезненную,
бесконечную борьбу, которую выдержал под воображаемый голос телекомментатора.
Да, я знаю, какой ты делаешься, думал он. Ты делаешься
смрадной.
— Сначала я была не совсем уверена. Ну, я увидела, что
некоторые фигурки на столике в гостиной стоят не на своих местах, но подумала,
что могла сама переставить их; у меня иногда бывает не очень хорошо с памятью.
Мне пришло в голову, что ты мог выбраться из комнаты, но я сказала себе: Нет,
это невозможно. Он в таком тяжелом состоянии, и, кроме того, я заперла дверь. Я
даже проверила, лежит ли ключ в кармане юбки. Он был на месте. Потом я
вспомнила, что ты остался сидеть в кресле. Так что, возможно…
Если бы ты проработал десять лет медсестрой, как я, то ты бы
научился каждый раз проверять все возможности. Так вот, я проверила свои запасы
в ванной: там у меня в основном образцы лекарств, я их приносила домой с
работы. Если бы ты только видел, Пол, какие в больницах бывают лекарства! Так
что я время от времени прихватывала с собой… ну, кое-что… И не я одна. Но я
знала, что лекарства на морфиновой основе брать нельзя. Их держат под замком.
Их учитывают. Ведут записи. И если они начинают подозревать, что медсестра, ну,
таскает — они именно так говорят, — то они следят за ней и наконец ловят. А потом
бац! — Энни с силой хлопнула ладонью по колену. — Сестру вышвыривают, и скорее
всего ей уже не надеть белую шапочку.
Я была умнее.
С теми коробками в ванной было то же, что и с безделушками в
гостиной. Мне показалось, что лекарства перетряхнули, и я видела, что одна
коробка, которая лежала внизу, оказалась наверху, но я не была уверена. Потому
что я могла сделать это сама, когда… когда я была взволнованна.
Прошло два дня, и я уже почти решила не обращать на все это
внимания. Но вот однажды я принесла тебе лекарство. Ты спал. Я нажала на
дверную ручку, а она не поворачивалась. Потом все-таки повернулась, и я
услышала, как внутри что-то щелкнуло. Ты начал вертеться, и я дала тебе
лекарство, как обычно. Как будто я ничего не подозревала. Я умею притворяться,
Пол. Потом я помогла тебе сесть в кресло, чтобы ты мог работать. И, пересаживая
тебя, поняла, что ощущал апостол Павел на пути в Дамаск.
[30]
Мои глаза
открылись. Я увидела, какой у тебя здоровый цвет лица. Увидела, что ты можешь
двигать ногами. Пусть с трудом, пусть чуть-чуть, но ты ими двигал. И руки у
тебя окрепли.
Я увидела, что ты снова почти здоров.
И тогда я начала понимать, что, если никто на свете ничего
не заподозрит, мне все равно грозит опасность. Я посмотрела на тебя и подумала,
что, может быть, не я одна умею притворяться.
Вечером я дала тебе лекарство посильнее и, когда убедилась,
что тебя не разбудит даже разорвавшаяся над ухом граната, спустилась в погреб
за инструментами и разобрала замок. Посмотри, что я нашла внутри!
Она достала из кармана своей мужского покроя рубашки
небольшой темный предмет и вложила в онемевшую руку Пола. Он уставился на этот
предмет, хлопая глазами. Это был погнутый обломок женской заколки.
Пол захихикал — не смог сдержаться.
— Что в этом смешного. Пол?
— В тот день, когда ты уехала платить налоги, мне опять
понадобилось выйти. Кресло едва прошло в дверь, и там остались отпечатки. Я
попробовал их стереть.
— Чтобы я не заметила.
— Да. Но ведь ты их уже заметила раньше?
— Что? После того как я нашла в замке свою заколку? — Энни
тоже улыбнулась. — Можешь с кем угодно спорить на свои мужские причиндалы, —
заметила она.
Пол кивнул и рассмеялся еще громче. Он так смеялся, что у
него потекли слезы. Весь труд… все тревоги… все напрасно. Можно посмеяться от
души.
Наконец он заговорил:
— Я боялся, что у меня будут неприятности из-за этого
обломка… а ничего не случилось. Я даже ни разу не слышал, чтобы он там звякал.
А он не случайно не звякал, как выяснилось. Он не звякал, потому что ты
вытащила его. Ах, Энни, любишь же ты обманывать.
— Да, — подтвердила она, тонко улыбаясь. — Я люблю
обманывать.
Она двинула ногой. И он опять услышал звук трения чего-то
деревянного о половицу.
22
— Сколько раз ты выходил?
Нож. О Боже, нож.
— Два. Нет, подожди. Вчера часов в пять я еще раз выходил.
Чтобы набрать воды. — Он не солгал; он в самом деле наполнил кувшин. Но об
истинной причине своей третьей экспедиции он умолчал. Истинная причина покоится
под матрасом. Принцесса на горошине. Поли на ноже мясника. — Три раза, считая
поход за водой.
— Говори правду, Пол.
— Клянусь тебе, всего три раза. И не для того, чтобы
сбежать. Поверь ради Христа. Я как-никак пишу здесь книгу, ты, случайно, не
забыла?
— Пол, не упоминай имя Спасителя всуе.
— Тогда перестань болтать чепуху. Первый раз мне было так
больно, как будто мои ноги ниже колен побывали в аду. Благодаря тебе, Энни.
— Заткнись, Пол!
— Во второй раз я хотел раздобыть еды и сделать небольшой запас
на случай, если ты уехала надолго, — продолжал он, не обращая внимания на ее
окрик. — Потом мне захотелось пить. Все. Нечего мне скрывать.
— И, надо полагать, ты ни разу не трогал телефон, и замки не
рассматривал — ведь ты у нас такой хороший мальчик.
— Телефо?? я, конечно, трогал. И на замки, ясное дело,
смотрел… Хотя на улице сейчас такой потоп, что недалеко бы я уехал, будь даже
все двери распахнуты настежь. — Сон все сильнее накатывал на него, и ему очень
хотелось, чтобы она наконец умолкла и ушла. Она напичкала его наркотиком
настолько, что он сказал правду; вероятно, в свое время он за это еще заплатит.
Но прежде всего ему хотелось спать.
— Сколько раз ты выходил?
— Я же сказал…
— Сколько раз? — Она повысила голос. — Говори правду!
— Это правда! Три раза!
— Сколько раз, черт тебя подери?
Теперь Пол испугался, несмотря на то, что Энни впрыснула ему
лошадиную дозу наркотика.
