Теперь Езекия схватил Йена, но кусты опять шурша
раздвинулись. Джеффри выглянул на поляну, и у него перехвалило дыхание.
Наверное, сходное чувство испытывает человек, которому предстоит карабкаться на
крутую скалу с мешком опаснейшей и ненадежной взрывчатки в руках. Один укус,
подумал он… Всего один укус и для нее все окончено.
— Нет, босс, не надо, — терпеливо, холя и испуганно, говорил
Езекия. — Правильно это босс говорил… Вышли вы отсюда, и пчелы проснулись. А
пчелы проснулись — кусаются, что одна, что тыща. Пчелы проснулись — мы умерли,
а она первая, и очень больно.
Йен, стоящий между двумя друзьями, белым и чернокожим,
постепенно успокаивался. Он повернул голову в сторону поляны, повернул неохотно
и со страхом, как будто ни хотел смотреть и не мог удержаться.
— Тогда что нам делать? Что мы должны сделать для моей
бедной любимой?
Не знаю, чуть не сорвалось с языка у Джеффри, и он едва
удержался, чтобы ни высказать этого вслух — настолько сам он был в отчаянии.
Уже ни в первый раз ему пришло в голову, что Йен обладает женщиной, которую сам
Джеффри так глубоко (хотя и тайно) любит, и из-за этого позволяет себе быть
эгоистом, позволяет себе почти по-женски впадать в истерику, а Джеффри обязан
держать свои чувства при себе. В конце концов в глазах всего мира он не более
чем друг Мизери.
Да, не более чем друг, подумал он, с иронией, граничащей с
истерикой, и снова посмотрел на поляну. На своего друга.
На Мизери ни было никакой одежды, однако ни одна деревенская
сплетница, трижды в неделю непременно посещающая церковь, не упрекнула бы ее за
непристойный вид. Любая старая дева, возможно, завопила бы при виде ее, но
исключительно от страха и отвращения, а не од возмущения бесстыдством. На
Мизери не было одежды, но никому не пришло бы в голову назвать ее голой.
Ее одеяние было соткано из пчел. От каштановых волос до
пальцев ног ее окутывали пчелы. На нее словно натянули плотное монашеское
одеяние, хотя и необычное, ибо оно шевелилось, по ее груди и бедрам проходили
волны, хотя не было даже намека на ветер. Скорее ее можно было бы упрекнуть в
чуть ли не мусульманском благочестии, так как даже лицо пряталось под маской из
пчел, которые ползали по нему, скрывая рот, нос, подбородок, брови, и только
голубые глаза сияли на этом лице. Гигантские африканские коричневые пчелы,
самые ядовитые и злобные пчелы на свете, ползали по овальным наручникам барона,
а потом перебирались на руки Мизери, одетые в живые перчатки.
Джеффри смотрел, как новые и новые пчелы со всех сторон
слетаются на поляну, хотя ему было ясно, несмотря даже на состояние прострации,
в котором он находился, что большинство пчел летело с запада, оттуда, где
неясно вырисовывались очертания каменного лица черной богини.
Вдалеке раздавался неумолимый монотонный барабанный бой,
нагоняющий дрему так же, как и сонное гудение пчел. Но Джеффри понимал,
насколько обманчиво это чувство сонливости; он, видел, что случилось с
баронессой, и лишь благодарил Бога, что Йена тогда не было с ним… когда
монотонный гул перерос в яростный хай… в котором сначала растворились, а затем
утонули предсмертные крики несчастной женщины. Пустое, глупое создание, и к
тому же опасное — она едва не слала виновницей их смерти, освободив Властелина
кусков, — но ни один, человек, будь то мужчина или женщина, умный или глупый,
опасный или безобидный, ни заслуживает такой смерти.
В памяти Джеффри снова прозвучал вопрос Йена: Что нам
делать? Что мы должны сделать для бедной нашей любимой?
— Не сделать ничего сейчас, босс, — сказал Езекия, — но
опасности пока нет. Пока барабан бьет — пчелы спят. А миссус, она тоже спит.
Она была укрыта волосатым живым одеялом из пчел; ее
открытые, но невидящие глаза взирали словно из глубины пещеры, стены которой
образовали мириады ползающих, сталкивающихся друг с другом, гудящих пчел.
— А если барабаны смолкнут? — спросил Джеффри лихим,
каким-то бессильным голосом, и в ту же секунду барабаны замолчали. а од о мг ов
и
4
Не веря своим глазам, Пол посмотрел на последнюю строчку,
затем поднял «Ройал» — он регулярно поднимал машинку, когда Энни не было в
комнате, поднимал и поднимал. Бог весть зачем, — и еще раз потряс. Вновь
щелчок, и опять из машинки на доску, заменявшую Полу письменный стол, выпал
кусочек металла. Из-за окна доносилось рычание ярко-голубой газонокосилки Энни
— она подстригала траву и очень старалась выполнить свою работу аккуратно,
чтобы не дать гребаным Ройдманам пищи для пересудов в городе.
Пол опустил машинку на доску, чтобы как следует осмотреть
свой новый трофей. При ярком свете послеполуденного солнца он осмотрел то, что
обнаружил. Недоверчивое выражение его лица не изменилось.
Выпуклые, перепачканные черной краской металлические литеры:
Е
Е
Словно продолжая развлекаться, старый «Ройал» выбросил едва
ли не наиболее часто встречающуюся в речи букву алфавита.
Пол взглянул на календарь. На открытой странице календаря
был изображен цветущий луг. Май. Пол вел счет дням на листке бумаги, и, согласно
его самодельному календарю, сегодня было 21 июня.
Все равно идут эти душные, скучные, страшные летние дни, с
горечью подумал он и швырнул металлическую литеру приблизительно в направлении
мусорного ведра.
Ну ладно, а что делать теперь? — спросил он себя, но ответ,
разумеется, был предсказуем. Письмо от руки. Вот что ему наверняка предстоит.
Но не сейчас. Не важно, что несколько минут назад он рвался
вперед, как глава семейства, чей дом охвачен огнем, поскольку ему хотелось
рассказать, как Йен, Джеффри и их удивительный помощник Езекия попали в засаду,
расставленную воинами бурка, чтобы вся компания оказалась перед лицом идола с
женским лицом: сейчас Пол почему-то почувствовал, что очень устал. С жестким
треском захлопнулись ворота, через которые ранее можно было проникнуть при
помощи белого листа. Завтра.
Завтра он начнет писать ручкой. К черту ручку. Жалуйся
руководству, Пол. Никогда он не пойдет на это. Слишком раздражительной стала
Энни.
Он прислушивался к монотонному гудению газонокосилки, видел
тень Энни на траве, и, как это часто случалось, когда он думал о
раздражительности Энни, ему вспомнился топор, который поднимается над его
ногой, затем опускается. Жуткое неподвижное мертвое лицо, забрызганное его
кровью. Он помнил все с поразительной ясностью. Каждое слово, сказанное ею,
каждое слово, выкрикнутое им, скрежет топора, вынимаемого из разрубленной
кости, кровь на стене. Кристально ясная картина. Он — это также часто с ним
случалось — попытался заслониться от этого воспоминания и обнаружил, что уже
поздно.
Поскольку кульминацией сюжета «Быстрых автомобилей» была
автокатастрофа, едва не закончившаяся гибелью Тони Бонасаро, отчаянно
стремившегося уйти от полиции (за описанием катастрофы следовал эпилог, в
котором коллега покойного лейтенанта Грея проводил допрос с пристрастием в
больничной палате Тони), Пол беседовал со многими жертвами катастроф. И от них
он слышал кое-что любопытное. Конечно, разные люди говорили по-разному, но все
их воспоминания, в сущности, сводились к одному и тому же:
