— Слезай, Пол.
Он осторожно разжал руки и лег на спину, беспокойно наблюдая
за тем, как она опускает руку в полотняную сумку.
— Нет, — быстро сказал он, когда увидел в тусклом желтом
электрическом свете блеск иглы шприца. — Нет. Нет.
17
— Ах ты Господи, — сказала она. — Ты, наверное, думаешь, что
у Энни сегодня совсем неважное настроение. Успокойся, Пол. — Она положила шприц
на тумбочку. — Это скополамин, лекарство на морфиновой основе. Тебе повезло,
что у меня есть морфин. Я же говорила, как строго в больницах следят за
расходом таких препаратов. Я оставляю тебе шприц, так как здесь сыро и у тебя
до моего возвращения наверняка заболят ноги. Подожди минутку. — Она подмигнула
ему — так, как будто между ними существовал какой-то тайный сговор. — Ты
швырнул в окно свою гребаную пепельницу, и у меня теперь дел по горло. Сейчас я
приду.
Она ушла в дом и быстро вернулась, неся в руках одеяла с
кровати Пола и покрывала с дивана в гостиной. Сложенные покрывала она положила
ему за спину, чтобы он мог более или менее прямо сидеть. И все-таки даже сквозь
покрывала он чувствовал леденящий холод камня, выжидающего удобного момента,
чтобы заморозить его.
При помощи открывалки, нацепленной на кольцо для ключей,
Энни открыла две бутылки пепси, протянула одну из них Полу, вторую поднесла ко
рту и выпила половину залпом, после чего рыгнула, по-женски прикрыв рот
кулаком.
— Нам надо поговорить, — сказала она. — Вернее, мне надо с
тобой поговорить, а тебе надо меня выслушать.
— Энни, когда я сказал, что ты сумасшедшая…
— Стоп! Помолчи. Может быть, потом мы обсудим этот вопрос.
Не собираюсь тебя ни в чем разубеждать, пусть мистер Умник думает что хочет,
ведь мистер Умник зарабатывает на жизнь фантазиями. Я всего лишь вытащила тебя
из разбитой машины, пока ты там не замерз, наложила шины на твои переломы,
постоянно давала тебе лекарство, чтобы ты не мучился от боли, заботилась о
тебе, убедила тебя избавиться от плохой книги и написать твою лучшую книгу.
Если из-за этого я сумасшедшая, тогда пусть меня увезут в дурдом.
Ох, Энни, отвез бы тебя кто-нибудь в самом деле, подумал он
и, не удержавшись, сказал:
— Кроме того, ты на хрен отрезала мне ногу!
— Прошу тебя не употреблять бранных слов в моем присутствии,
— сказала Энни. — Я в отличие от тебя хорошо воспитана. Радуйся, что я не
отрезала твое мужское достоинство. Ты же знаешь, что я об этом думала.
Он посмотрел на нее. Желудок его как будто обледенел
изнутри.
— Знаю, что думала, Энни, — мягко подтвердил он. Глаза ее
расширились, и на мгновение на лице промелькнуло удивление и сознание вины. Не
Скверная Энни, а Непослушная Энни.
— Слушай меня. Слушай внимательно, Пол. Все у нас будет в
порядке, если до темноты за этим парнем никто не приедет. Через полтора часа
станет совсем темно. Если до тех пор кто-нибудь явится…
Она засунула руку в сумку цвета хаки и достала
принадлежавший патрульному полицейскому пистолет 44-го калибра. При
электрическом свете на его дуле была отчетливо видна зигзагообразная царапина,
оставленная лезвием газонокосилки.
— Если до тех пор кто-то явится, — повторила она, — сначала
уйдет он или они, потом ты, потом я.
18
Энни сказала, что, как только стемнеет, она отгонит полицейский
автомобиль к своему Месту для Смеха. Там возле хижины есть навес, где можно
поставить машину так, чтобы ее не было видно. Опасность может подстерегать ее
на шоссе номер девять, но риск все-таки невелик, ведь проехать придется
всего-то четыре мили. А по дорогам, ведущим от шоссе вверх по холмам вдоль
пастбищ, практически никто не ходит, так как скота в окрестностях почти не
осталось. Некоторые из этих дорог даже перекрыты, а они с Ральфом получили
ключи от ворот, когда приобрели здесь недвижимость. Просить никого не пришлось:
владельцы земли, отделяющей хижину от шоссе, вручили им ключи. Это называется
добрососедскими отношениями, сказала она, вложив в эти одобрительные слова
неожиданно глубокий и сложный смысл: оттенки подозрения, самодовольства,
горького удовлетворения.
— Я бы взяла тебя с собой, чтобы приглядывать за тобой, раз
уж ты доказал, что на тебя нельзя положиться, но не получится. Я могла бы
посадить тебя в машину на заднее сиденье и отвезти туда, но обратно я тебя
никак не смогу доставить. Я поеду оттуда на мотоцикле Ральфа. Может, свалюсь по
дороге и сверну свою гребаную шею!
Она весело расхохоталась, показывая, какую замечательную
шутку может сыграть с ней судьба, но Пол не смеялся.
— Энни, а если это случится, что будет со мной?
— С тобой все будет в порядке. — безмятежно отозвалась она.
— Ну и ну, какой же ты, оказывается, паникер!
Она подошла к одному из окошек погреба и выглянула на улицу,
прикидывая, скоро ли стемнеет. Пол уныло смотрел на нее. Ему не верилось, что с
ним все будет в порядке, если она свалится с мотоцикла или съедет с идущей под
гору неасфальтированной дороги. Он полагал, что в этом случае ему предстоит
умереть здесь собачьей смертью, и в конце концов им пообедают крысы, которые
уже сейчас, конечно, разглядывают из углов незваных двуногих гостей, вторгшихся
в их владения. На двери, ведущей в пристройку, висит крейговский замок, к тому
же она закрыта на задвижку толщиной с его запястье. Окошки в погребе, как бы в
подтверждение паранойи Энни (ничего удивительного: разве не правда, что любой
дом с течением времени начинает приобретать черты, отражающие личность его обитателей?),
представляли собой грязные застекленные бойницы примерно двадцать дюймов на
четырнадцать. Пол едва ли смог бы протиснуться в одно из них, даже если бы был
в лучшей своей форме, а сейчас он очень далек от лучшей формы. Он мог бы выбить
стекло и позвать на помощь, если кто-нибудь появится здесь прежде, чем он умрет
от голода, но эта мысль не очень утешала.
Первые потоки боли пронзили ноги подобно струям отравленной
воды. И пришла потребность. Тело молило о новриле. Вот оно, надо. Конечно, это
оно.
Энни подошла к нему и откупорила третью бутылку пепси.
— Я принесу еще парочку, а потом поеду. — сказала она. — Мне
сейчас нужен сахар. Ты ведь не возражаешь?
— Совершенно не возражаю. Мои бутылки — это твои бутылки.
Она сбросила крышку с горлышка бутылки и жадно глотнула. В
голове у Пола пронеслось: Чага-лаг, хочешь плакать-плакать, хай-де-хо. Кто это
пел? Кажется, Роджер Миллер? Удивительно, какую чепуху иногда выбрасывает мозг.
Какую веселую чепуху.
— Я положу его в его машину и отвезу в Место для Смеха.
Возьму все его вещи. Поставлю машину под навес и закопаю его и его… ну,
ошметки… в лесу.
