— Тогда все было по-другому, — сухо возразила она. — Мне
жаль, что ты не хочешь оставаться в темноте. Мне жаль, что тебе придется
остаться. Но виноват в этом ты сам, так что не веди себя как щенок. Мне надо
уехать. Если почувствуешь, что тебе нужно обезболивающее, сделай себе укол в
ногу. — Она взглянула на него. — Или в задницу.
Она направилась к лестнице.
— Тогда затяни окна! — закричал Пол. — Затяни их простынями…
или… замажь черной краской… или… Господи, Энни, крысы! Крысы!
Она остановилась на третьей ступеньке и посмотрела на него.
Глаза ее тускло светились, как грязные серебряные монеты.
— У меня нет на это времени, Пол, — сказала она. — Уж
крысы-то тебя не станут беспокоить. Может быть, они даже признают тебя за
своего. Примут в свое общество.
Она рассмеялась и пошла вверх по лестнице, смеясь все громче
и громче. Потом послышался щелчок выключателя, свет погас, Энни продолжала
смеяться, и Пол сказал себе, что не станет кричать, не станет умолять — все это
позади. Но сырой мрак был слишком безобразен, и смех Энни звенел у него в ушах,
вынести все это было свыше его сил, и он закричал, чтобы она не делала этого,
не оставляла его так, но она все смеялась, а потом дверь захлопнулась, и смех
стал глуше, но смех продолжался, продолжался по ту сторону двери, там, где был
свет, потом щелкнул замок, закрылась другая дверь, и смех стал еще глуше (но
продолжался), и еще раз щелкнул замок и звякнул засов, и смех стал удаляться,
смех был уже на улице, и Полу казалось, что он все еще слышит, как она смеется,
даже когда она отъехала на полицейском автомобиле и выбралась из него, чтобы
накинуть преграждавшую проезд цепь. Пол подумал, что ее смех будет все звенеть,
звенеть, звенеть.
21
Посреди погреба был очаг, неясных очертаний громадина,
похожая на осьминога. Полу подумалось, что он бы слышал тиканье часов в
гостиной, если бы ночь выдалась тихая; но дул сильный ветер, как это часто
бывало здесь в летние ночи, и только время ускользало навсегда. Когда ветер
стихал, Пол слышал, как верещат сверчки около дома… А через некоторое время он
услышал и те негромкие звуки, которых так боялся: тихое шуршание крыс.
Только ведь он боится вовсе не крыс? Не крыс. Он боится того
полицейского. Его яркое, черт подери, воображение нечасто представляло ему
ужасные картины, но уж когда представляло — Господи, спаси и сохрани. Господи,
спаси и сохрани, если его воображение разогреется. А сейчас оно не просто
разогрелось, оно раскалилось и заработало во всю силу. И не важно, что все, о
чем он думает, не имеет смысла, в темноте это не важно. В темноте разум
беспомощен, а логика всего лишь призрак. В темноте он думает кожей. И видит,
как в сарае патрульный полицейский возвращается к жизни — некоей жизни, —
садится, сбрасывает с себя сено, которым прикрыла его Энни: на лице его после
встречи с лезвием газонокосилки нет никакого выражения, только кровь. Он
выбирается из сарая и ползет по дорожке к пристройке у дома, а ветер треплет
клочья его формы. Он сверхъестественным образом испаряется, просачивается
сквозь крышку, и мертвое его тело материализуется уже на полу погреба. Он
ползет по утоптанному земляному полу. Тихий шорох, который слышит Пол, — это не
крысы, это он приближается, и в его остывающем мертвом мозгу сидит всего одна
мысль: Ты убил меня. Ты разинул пасть и убил меня. Ты швырнул пепельницу и убил
меня. Ты — гребаный сукин сын, ты отнял у меня жизнь.
Пол почувствовал, что мертвые пальцы полицейского поползли
вниз по его щеке. Он громко завопил и дернулся. Ноги взорвались болью. Он в
ужасе ударил себя по щеке и смахнул с нее не пальцы мертвеца, а громадного
паука.
Резкое движение нарушило шаткое перемирие между болью в
ногах и наркотиком в крови, но благодаря ему страхи Пола несколько рассеялись.
У него включилось ночное зрение, он теперь лучше видел, и это ему помогло.
Видеть, собственно, здесь было нечего — очаг, остатки угольной кучи, столик и
темные очертания банок на нем, инструменты… и еще справа… что это за силуэт?
Тот, что возле полок? Ему знаком этот силуэт. Он знает о нем что-то, и знает,
что это нехороший силуэт. Он стоит на трех ножках. У него круглый верх. Он
похож на уменьшенную копию машины смерти из «Войны миров» Уэллса.
[39]
Пол
задумался, отключился ненадолго, очнулся, снова посмотрел направо и решил: Ну
конечно. Я сразу должен, был его узнать. Это и есть машина смерти. И если на
Земле есть хоть один марсианин, то это Энни Трахнутая Уилкс. А это ее жаровня
для барбекю. Это крематории, и она заставила меня сжечь в нем «Быстрые
автомобили».
Он поерзал, потому что почувствовал, что немеет зад. Болят
ноги, особенно уродливые остатки левого колена, и поясница тоже болит. Это
означает, что нынче у него очень плохая ночь, так как последние два месяца
поясница не давала о себе знать.
Он нащупал на тумбочке шприц, взял его, потом положил
обратно. Она говорила, тут легкая доза. Лучше оставить ее на потом.
Он услышал легкий шорох и быстро посмотрел в угол, ожидая
увидеть подбирающегося к нему ползком полицейского, кровавое месиво лица и
единственный карий глаз. Если, бы не ты, я бы сидел сейчас дома перед
телевизором, положив руку на колено жены.
Полицейского нет. Только неясная темная фигурка — возможно,
плод воображения, но скорее крыса. Пол заставил себя расслабиться. Ему
предстоит очень долгая ночь.
22
Он немного подремал и проснулся; корпус перекосился влево, и
голова свесилась набок, как у заснувшего на улице пьяницы. Он выпрямился, и
ноги тут же обругали его за это. Он воспользовался судном. Мочиться было
больно, и он с тревогой подумал, что мог подхватить инфекцию. Он сейчас так
беспомощен. Беспомощен перед чем угодно. Он отставил судно в сторону и снова
взял шприц.
Она сказала — легкая доза скополамина. Может, и так. А
может, она зарядила его чем-нибудь покрепче. Например, тем, что она уже
испробовала на таких, как Эрни Гоньяр или Королева Болифан.
Он улыбнулся. Да разве это было бы так уж плохо? Ответом
послужил беззвучный вопль: НЕТ, ЧЕРТ ПОБЕРИ! Это было бы хорошо. Столбы уйдут.
И отлив не настанет. Никогда.
С этой мыслью он нащупал пульсирующую жилу в левом бедре.
Хотя ему никогда прежде не приходилось делать себе укол, он умело и даже с
нетерпением ввел шприц под кожу.
23
Он не умер и не заснул. Боль исчезла, и он уплыл, почти
потеряв связь с собственным телом, превратился в сгусток мысли, в воздушный
шар, покачивающийся в воздухе на длинной нитке.
Ты стал Шахразадой для самого себя, подумал он и взглянул на
жаровню для барбекю. Подумал о лучах, которыми марсиане поджигали Лондон.
Внезапно ему вспомнилась песенка диско, ее исполняла группа
«Трампе»: Жги, бэби, жги и мамочку сожги…
