Рукопись «Быстрых автомобилей», находящаяся сейчас в
распоряжении Энни Уилкс, — это единственный в мире экземпляр. Пол сжег даже
свои черновые заметки.
Два года тяжкого труда. Ей книга не нравится, и она
помешанна.
Она любит романы о Мизери. Она любит Мизери, а вовсе не
какого-то маленького мексиканского сквернослова из Испанского Гарлема,
промышляющего кражами автомобилей.
Он вспомнил, как подумал недавно: хоть наделай из рукописи
бумажных шляп, только… пожалуйста…
Чувство гнева и унижения опять поднялось в нем, отдавшись
первой вспышкой тупой боли в ногах. Да. Труд, гордость своим трудом, качество
этого труда… Когда боль усиливается до определенного предела, все это становится
не более чем тенью из волшебного фонаря. И она сделает это — она может это
сделать и оттого кажется ему, который большую часть своей сознательной жизни
считал, что из всех возможных определений ему больше всего подходит слово
писатель, чудовищем, от которого необходимо держаться как можно дальше. Она
действительно каменный идол, и пусть она и не убила его, она способна убить то,
что в нем.
Из сарая послышалось нетерпеливое повизгивание свиньи. Энни
оправдывалась, но сам он считал, что Мизери — самое подходящее имя для свиньи.
Он вспомнил, как Энни изображала свинью, как ее верхняя губа сморщилась и
задралась к носу, щеки сделались плоскими, и она в самом деле стала похожа на
свинью и захрюкала.
Голос из сарая:
— Свинка, свинка, хрю-хрю!
Он прикрыл глаза ладонью и попробовал удержать свой гнев,
так как гнев придавал ему храбрости. Храбрец способен думать. А трус — нет.
Итак, эта женщина когда-то работала медицинской сестрой, в
этом он уверен. А сейчас она работает? Нет, так как на работу не ходит. Почему
же она оставила профессиональную деятельность? Кое-какие шарики у нее крутятся
не так, как надо. Если он разглядел это, несмотря на застилающую глаза боль, ее
коллеги тем более должны были разглядеть.
Впрочем, у него есть определенная информация, показывающая,
насколько не так вертятся ее шарики. Она выволокла его из разбитой машины и,
вместо того чтобы вызвать полицию или «скорую помощь», отвезла к себе домой,
уложила в комнате для гостей и вводила ему по трубкам в вены пищу и хрен знает
сколько наркотической дряни. Достаточно, чтобы вызвать у него как минимум один
раз «нарушение дыхания», как она выразилась. Она никому не сказала, что он
находится здесь, а раз не сказала до сих пор, следовательно, не намерена
говорить и впредь.
Поступила бы она так же, если бы увидела, что в
автокатастрофу попал какой-нибудь Джо Блоу из Кокомо? Нет. Скорее всего нет.
Она удержала у себя именно его, так как он — Пол Шелдон, а она…
— Она — моя самая большая поклонница, — пробормотал Пол и
снова прикрыл глаза рукой.
Из темных глубин всплыло жуткое воспоминание: однажды мама
повела его в бостонский зоопарк, и он там увидел огромную птицу. У нее были
удивительные перья — красные, пурпурные и ярко-синие, он таких в жизни не
встречал. И еще никогда прежде не видел таких грустных глаз. Он спросил тогда
маму, где родина этой птицы, и когда та ответила Африка, он понял, что птица
эта обречена умереть в клетке далеко-далеко от тех мест, в которых Господь
предназначил ей жить. Он расплакался, и мама купила ему рожок мороженого, он
перестал плакать, а потом вспомнил и заплакал опять, и тогда мама увела его
домой, а пока они ехали в троллейбусе, сказала ему, что он плакса и нюня.
Перья. Брюза.
Пульсирующая боль в ногах набирает обороты. Нет. Нет, нет.
Он плотнее прижал руку к глазам. Из сарая доносились редкие
глухие удары. Он не мог определить, что там делала Энни, но в воображении
(вашу ФАНТАЗИЮ ваше ТВОРЧЕСТВО я только это имею в виду)
он уже видел, как она стоит на сеновале, расположенном под
крышей сарая, и ударами каблука сбрасывает на пол тюки спрессованного сена.
Африка. Эта птица из Африки. Из… Затем он почти услышал ее пронзительный,
режущий, как нож, взволнованный голос, почти крик: И что, вы думаете, когда
меня приводили к присяге в Ден…
К присяге. Когда меня приводили к присяге в Денвере.
Клянетесь говорить правду, всю правду и ничего, кроме
правды, да поможет вам Бог?
(«Не понимаю, откуда он все это берет».)
Клянусь.
(«Юн вечно что-нибудь записывает».)
Назовите ваше имя.
(«Ни у кого из МОИХ родственников не было такого
воображения».)
Энни Уилкс.
(«Такого яркого воображения!»)
Меня зовут Энни Уилкс.
Ему хотелось, чтобы она сказала еще что-нибудь. Но она
молчала.
— Говори, — прошептал он, старательно прикрывая рукой глаза:
это лучший способ заставить работать воображение. Его мать любила говорить
миссис Малвени, когда они стояли у забора, разделявшего их владения, какое у
него замечательное воображение, какое оно яркое, какие удивительные истории он
постоянно записывает (понятно, она говорила так лишь тогда, когда не называла
его плаксой и нюней). — Говори, говори, говори.
Он видел зал заседаний суда в Денвере, видел Энни Уилкс,
стоящую у кафедры: на ней были не джинсы, а красно-черное платье и ужасного
вида шляпка. Он видел, что в зале очень много народу, а судья лыс и в очках. У
судьи белые усы. И родинка под белыми усами. Белые усы почти закрывают родинку,
но ее все-таки видно. Энни Уилкс.
(«Вчера он читал до трех ночи! Можешь себе представить?»)
Такая… такая любящая поклонница…
(«Он постоянно что-то записывает, что-то придумывает»).
Теперь надо прополоскать.
(«Африка, Эта птица, из»)
— Продолжай, — прошептал он, но продолжения не последовало.
Судебный пристав предлагал ей назвать свое имя, и она раз за разом повторяла,
что ее зовут Энни Уилкс, но больше ничего не говорила: ее жилистая твердая
зловещая фигура торчала у кафедры, называла свое имя и больше ничего.
Все еще пытаясь вообразить, по какой причине бывшая
медсестра, впоследствии захватившая в плен любимого писателя, оказалась в суде
в Денвере, Пол погрузился в сон.
12
Он лежал в больничной палате. Громадное облегчение охватило
его — настолько громадное, что ему захотелось кричать. Пока он спал, что-то
произошло, пришли какие-то люди, а возможно, у Энни переменились планы или
настроение. Он уснул в доме женщины-чудовища, а проснулся в больнице.
Но зачем же они поместили его в такую огромную палату? Она же
как самолетный ангар! И в ней много-много рядов одинаковых коек, на которых
лежат люди, и у всех одинаковые трубки для внутривенного питания подсоединены к
одинаковым бутылочкам. Он сел на койке и увидел, что все эти люди тоже
одинаковы: все они — это он. Затем он услышал отдаленный бой часов и понял, что
звук этот долетел до него сквозь пелену сна. Ему снится сон. На место
облегчения пришла печаль.
