На минутку он остановился и постоял на дороге, по которой разливался розовый свет. Так приятно было подышать чистейшим воздухом ранней весны. Утро обещало быть великолепным. Медленно разгоралась заря; жизнь на земле пробуждалась вместе с солнцем. Этьен двинулся дальше, бодро постукивая кизиловой палкой, смотрел, как вдалеке равнина выплывает из ночного тумана. Он никого не видел до этого дня: мать Катрин один раз навестила его в больнице, а больше не приходила, - вероятно, не могла. Но Этьен знал, что весь поселок Двести Сорок теперь работает на шахте Жан-Барт и что сама Маэ нанялась туда.
Постепенно на дорогах появлялись люди; мимо Этьена то и дело проходили углекопы, молчаливые, бледные. Компания, как говорили, злоупотребляла своей победой. Забастовка длилась два с половиной месяца, и когда рабочие, побежденные голодом, вернулись в шахты, они вынуждены были принять установленные Компанией расценки за крепления, и это замаскированное понижение заработной платы особенно возмущало их, ибо оно было обагрено кровью погибших. Компания теперь ежедневно крала у рабочих час их труда, принудив их нарушить клятву - не подчиняться хозяйскому произволу; и сознание, что они поневоле стали клятвопреступниками, было горьким, как желчь; эта обида комком стояла в горле. Работа возобновилась везде: в Миру, в Мадлен, в Кревкер, в Виктуар. В легкой утренней дымке по дорогам, еще утопавшим в сумраке, шли вереницы людей, все они шагали, понуро опустив голову, словно скот, который гонят на бойню. Дрожа от холода в жиденькой одежде, засовывая руки под мышки, они шли враскачку, сутулились, и у каждого горбом выпирала на спине краюшка хлеба, положенная между рубахой и курткой. И в этом всеобщем возвращении на шахты, в этом безмолвном шествии черных фигур, двигавшихся без единого слова, без смеха, без единого взгляда по сторонам, чувствовался гнев, от которого люди стискивали зубы, ненависть, переполнявшая сердце, сознание, что смириться их заставил только голод. Ближе к шахте углекопов попадалось все больше; почти все шли в одиночку, а те, кто работал вместе, шагали друг за другом гуськом, и чувствовалось, что они устали уже с утра, что им все опостылело - и жизнь, и люди, и они сами. Этьену бросились в глаза пожилой человек с горящими как угли глазами и молодой, который дышал тяжело, со свистом и совсем задыхался. Многие несли свои деревянные башмаки в руках и шли в одних толстых шерстяных чулках, почти неслышно ступая по земле. Со всех сторон к шахте без конца стекались люди, - то двигалась разгромленная армия; побежденные шли, поникнув головой, затаив неистовую жажду вновь броситься в бой и отомстить врагу.
Когда Этьен подошел к Жан-Барту, шахта только еще выступала из мрака, еще горели фонари, подвешенные к перекладинам копра, но огни их побледнели при свете разгоравшейся зари. Над темными строениями клубился пар и развевался, как белый султан, слегка подкрашенный кармином. Этьен поднялся по лестнице в сортировочную, а оттуда в приемочную.
Начался спуск, из барака к клетям подходили рабочие. С минуту Этьен постоял среди оглушительного шума и суеты. Громыхая, катились вагонетки, сотрясавшие чугунные плиты пола; вращались барабаны, разматывая тросы; стволовые подавали сигналы ударами молота по стальному рельсу; вновь чудовище пожирало на глазах Этьена ежедневную свою порцию человечьего мяса; клеть непрестанно взлетала и опять ныряла в горло прожорливого великана, с легкостью глотавшего живых пигмеев. После катастрофы в Ворейской шахте Этьен видеть не мог, как несется вниз клеть, у него все переворачивалось внутри. С чувством ненависти и страха он отвернулся от шахтного ствола.
Но в обширном, еще темном помещении приемочной, освещенной лишь тусклым светом догорающих масляных фонарей, он не увидел ни одного дружеского лица. Дожидаясь своей очереди, вокруг стояли углекопы, босые, с лампой в руке; тревожно посмотрев на него широко раскрытыми глазами, они опускали головы и пятились, словно стыдились чего-то. Они, несомненно, узнавали его и не таили против него зла, - наоборот, они сами как будто боялись его, опасаясь, как бы он не упрекнул их в слабодушии. От такого их отношения к нему у Этьена щемило сердце, он позабыл, что эти несчастные побивали его камнями; он опять лелеял мечту обратить их в героев, руководить ими, как стихийной силой природы, которую надо направлять, иначе она сама себя погубит.
Партия углекопов погрузилась в клеть и мигом исчезла из глаз, и тогда подошла другая партия. Этьен увидел наконец одного из своих соратников в руководстве забастовкой, отважного человека, клявшегося, что он лучше умрет, а не уступит.
- И ты тоже! - с грустью прошептал Этьен.
Углекоп побледнел; у него задрожали губы; потом он с виноватым видом махнул рукой и ответил:
- Что поделаешь! У меня жена.
Из барака хлынула новая волна людей, - Этьен знал всех.
- И ты тоже? И ты? И ты?
И каждый, дрожа, отвечал глухим голосом:
- У меня мать... У меня дети... Есть нечего.
Клеть все не поднималась, они ждали ее, угрюмые, подавленные, мысль о поражении была так мучительна, что люди избегали глядеть друг на друга и упорно смотрели на устье ствола.
- А вдова Маэ? - спросил Этьен.
Ему не ответили. Один из ожидавших сделал знак, что и она сейчас придет. Люди покачивали головой: "Эх, бедная! Вот у кого горе!" Но словами никто не выразил своих чувств, все молчали. Когда же Этьен протянул руку на прощанье, каждый крепко пожал ее, и в этом безмолвном рукопожатии были и жестокая боль поражения и страстная надежда победить. Клеть встала на упоры, углекопы вошли в нее и понеслись в поглощавшую их бездну.
Появился Пьерон в кожаной "баретке", к которой прикреплена была лампочка - без предохранительной сетки, как у всех штейгеров. Уже неделю он состоял в должности старшего стволового, и углекопы сторонились его, находя, что он совсем зазнался от такого почета. Появлением Этьена он был весьма недоволен, однако подошел к бывшему товарищу и почувствовал облегчение, когда тот сказал, что уезжает. Они немного поговорили. Пьерон сообщил, что теперь его жена содержит питейную "Прогресс". А все благодаря поддержке господ начальников, - они были очень добры к ней. И тут же, прервав на полуслове свое хвастовство, он обрушился на старика Мука за то, что тот якобы не поднял на поверхность в положенный час навоз из конюшни. Старик слушал, понурившись, глубоко обиженный его грубыми и несправедливыми нападками. А перед погрузкой в клеть так же, как и другие, Мук простился с Этьеном долгим рукопожатием, в котором были и сдержанный гнев и огонь грядущих восстаний. И эта старческая рука, дрожавшая в руке Этьена, этот одинокий старик, простивший ему смерть своих детей, так его растрогали, что он не мог произнести ни слова и молча смотрел ему вслед. Потом, оторвавшись от своих мыслей, он спросил Пьерона:
- А что, вдова Маэ не придет нынче?
Пьерон сперва притворился, что не расслышал, - не следует поминать о чужих несчастьях, а то и с тобой беда стрясется. Затем счел за благо удалиться, будто желая отдать распоряжение, и на ходу бросил Этьену:
- Ты про кого? Ах, Маэ. Да вот она.
