Сначала Катрин поднималась бодро. Ее босые ноги привыкли к острому щебню, устилавшему откаточные ходы, их не резали прямоугольные ступени лестниц, окованные для прочности железом. Руки, крепкие, как у всех откатчиц, без устали хватались за перила, слишком для них широкие. Трудности этого нежданного подъема даже занимали ее, отвлекали от горестных мыслей. Как длинная змея, ползла вереница людей, по три человека на каждой лестнице, - такая длинная, что если бы голова ее уже выбралась на поверхность, хвост еще тянулся бы по настилу над сточным колодцем. Однако до поверхности еще было далеко; люди, взбиравшиеся первыми, одолели около трети подъема. Никто не произносил ни слова, ноги ступали с глухим стуком, лампы, словно гирлянда блуждающих звезд, поднимались все выше, выше, бесконечной, все удлинявшейся вереницей.
Катрин слышала, как мальчишка-откатчик, поднимавшийся вслед за нею, считал, сколько пройдено лестниц. Тогда и она принялась считать. Одолели пятнадцать лестниц, приближались ко второму рудничному двору. Вдруг она ударилась головой о ноги Шаваля. Он выругался и крикнул: "Эй, осторожней!" От одного к другому звену вся цепь остановилась, замерла. Что там? Что случилось? Каждый вдруг обрел голос, спрашивал, ужасался. Особенно волновались нижние, - то неведомое, что ожидало их наверху, томило их тем больше, чем выше они карабкались. Кто-то заявил, что надо спускаться: вверху сломаны лестницы. Всех терзал страх - вдруг впереди разверзнется пустота. Затем из уст в уста перелетело другое объяснение: какой-то забойщик поскользнулся и едва не упал с лестницы. Никто в точности не знал, что произошло; в начавшемся вдруг шуме ничего не было слышно. Да как же это? Ночевать тут, что ли? Наконец, хотя так ничего и не выяснилось, люди снова начали взбираться вверх, все так же медленно и тяжко; опять затопали ноги, заплясали лампы. Должно быть, лестницы сломаны где-то выше.
На тридцать второй лестнице, когда миновали рудничный двор, у Катрин стало сводить судорогой руки и ноги. Сначала она почувствовала только легкое покалывание. Потом ступни и ладони онемели, не ощущали ни железа, ни дерева. Боль сначала тупая, потом острая, жгучая, скручивала мышцы. Вся замирая от ужаса, Катрин вспомнила рассказы старика деда о тех временах, когда не было подъемной машины и клетей и когда десятилетние девчонки выносили в корзинах уголь из шахты на своих плечах, карабкаясь по лестницам без перил; стоило одной из носильщиц поскользнуться или просто куску угля выпасть из корзины, и три-четыре девочки падали головой вниз. Судороги становились нестерпимыми, - никогда ей не выбраться отсюда.
Каждая остановка была для Катрин отдыхом. Но всякий раз сверху, с поверхности земли, веяло что-то грозное и ошеломляло ее. А снизу неслось тяжелое, прерывистое дыхание измученных людей; от этого бесконечного подъема у них кружилась голова, их начинало мутить. Катрин задыхалась, была как пьяная, одурманенная этим мраком, этим карабканьем в тесной норе, царапавшей ей плечи корявыми стенками. Она вся дрожала от холодной сырости, ледяные капли проникали сквозь одежду и, как иголками, кололи тело, покрытое испариной. Близка была поверхность земли, грунтовая вода низвергалась проливным дождем, грозившим погасить лампы.
Шаваль дважды окликал Катрин и не получал ответа. Что она там, спрашивается, делает? Или язык проглотила? Могла бы, кажется, сказать, держится ли она на ногах. Подъем длился полчаса, но люди шли так медленно, с таким трудом, что пока еще добрались только до пятьдесят девятой лестницы. Оставалось еще сорок три. Катрин наконец пролепетала, что она держится, ведь Шаваль обругал бы ее дохлым змеенышем, если б она призналась, что очень устала. Должно быть, окованные железом ступени поранили ей подошвы ног. Катрин чудилось, что в них до самых костей впиваются зубья пилы. Ладони покрылись ссадинами. Пальцы так закоченели, что она не могла как следует согнуть их. Она судорожно хваталась за перила, но все боялась, что руки соскользнут с них; ей казалось, что вот-вот она опрокинется навзничь, или вывихнет себе плечи из-за непрестанного напряжения мышц, или вывернет ногу в бедре. Как мучительно было карабкаться по этим бесконечным, почти отвесным лестницам, подтягиваясь на руках, прижимаясь животом к ступенькам. Теперь шум тяжелого дыхания поднимавшихся людей заглушал шорох их шагов; это дыхание, этот прерывистый хрип, гулко отдававшийся в узкой трубе, шел от самого дна шахты и замирал на поверхности земли. Раздался жалобный стон; по вереницам людей пробежали испуганные возгласы: какой-то откатчик разбил себе лоб о карниз площадки.
Катрин все взбиралась и взбиралась. Поднялись выше выработок. В сыром промозглом воздухе, пропитанном запахом старого железа и гниющего дерева, расплывался туман. Катрин машинально считала шепотом: восемьдесят одна, восемьдесят две, восемьдесят три, - осталось еще девятнадцать лестниц. Только это ритмичное бормотание еще и поддерживало ее. Она не сознавала, что делает. Когда она вскидывала глаза, огни лампочек кружились перед ней, извивались спиралью. Кровь застывала у нее в жилах; она чувствовала близость смерти, малейший ветерок мог бы сбросить се в пропасть. Хуже всего было то, что нижние заторопились, и всю колонну охватило гневное, все возраставшее нетерпение, порожденное усталостью и неистовым желанием поскорее увидеть солнце. Все, кто поднимался первым, вышли, - значит, лестницы не были сломаны; но страшное подозрение, что их еще могут сломать, чтобы не дать последним выбраться, когда другие успели выйти и дышат свежим воздухом, окончательно свело людей с ума. И стоило произойти остановке, они разражались руганью, лезли вверх, карабкались, дрались, отталкивали друг друга, готовые подняться вверх по трупам.
И тут Катрин упала. Она в отчаянии выкрикнула имя любовника, но Шаваль не слышал, - он сражался, он каблуками ломал ребра товарищу, чтобы вылезти раньше. Катрин покатилась вниз, под ноги людям, и ее едва не затоптали; ей чудилось, что она - маленькая откатчица былых лет и что кусок угля, выпавший вверху из корзины, сбросил ее в шахту, как воробушка, подбитого камнем. Оставалось одолеть только пять лестниц. На подъем ушло около часу, Катрин так никогда и не узнала, как она выбралась, как ее вынесли на плечах, как ей не дала упасть сама теснота хода. И вдруг в глаза ей ударило солнце, а вокруг заревела, заулюлюкала толпа разгневанных людей.
III
Утром, еще до рассвета, рабочие поселки заволновались; по дорогам потянулись люди. Но предполагавшийся поход не состоялся: распространилась весть, что по равнине рыщут драгуны и жандармы. Говорили, что они прибыли ночью из Дуэ. Раснера обвиняли в предательстве: уверяли, будто именно он предупредил директора; одна сортировщица утверждала, что она сама видела, как директорский камердинер понес на телеграф депешу. При бледном свете занимающегося дня углекопы, сжимая кулаки, следили сквозь щели решетчатых ставен за проезжавшими по улице солдатами.
Около половины восьмого утра, когда вставало солнце, разнесся другой слух, успокоивший нетерпеливые головы. Весть о карательных отрядах оказалась ложной. Солдаты выехали просто на военную прогулку, какие с начала забастовки генерал иногда устраивал по просьбе префекта города Лилля. Забастовщики ненавидели префекта за то, что этот сановник обманул их: обещал выступить посредником и примирителем, а вместо этого по его требованию каждую неделю, для устрашения рабочих, в Монсу дефилировали конные отряды. И когда драгуны и жандармы спокойно двинулись в обратный путь, на Маршьен, ограничившись объездом рабочих поселков, оглушая их топотом своих коней, отбивавших копытами барабанную дробь по мерзлой земле, углекопы посмеялись над болваном префектом и его солдатами, убравшимися восвояси, хотя именно теперь-то дело и станет жарким. До девяти часов они смирно стояли у своих домов, провожая взглядом широкие спины последних в колонне жандармов, проезжавших по мостовой. В Монсу буржуа еще спали на широких постелях, зарывшись в подушки. Служащие дирекции видели из окон, как г-жа Энбо поехала куда-то в коляске, а сам директор, вероятно, остался дома за работой; в запертом особняке царила мертвая тишина. Ни одну из шахт не охраняли войска - роковая непредусмотрительность в час опасности, обычная глупость властей, когда они, не замечая надвигающейся катастрофы, не понимая обстановки, допускают ошибку за ошибкой. Пробило девять часов, и углекопы двинулись наконец по Вандамской дороге, направляясь к месту сбора, назначенному накануне на сходке в лесу.
