— А! Вы здесь, Морфен? — сказал Жордан, толкнув дверь, запиравшуюся простой щеколдой. — Я вернулся, и мне захотелось узнать, как дела.
Отец и сын, сидя за столом в своем пещерном жилье, освещенном коптящей керосиновой лампой, ели суп перед ночным дежурством; девушка, стоя за ними, прислуживала. Казалось, их длинные тени заполняют всю комнату, насыщенную долгим, привычным молчанием.
Звучным голосом, неторопливо выговаривая слова, Морфен ответил:
— Тут случилась пренеприятная история, господин Жордан. Но, надеюсь, теперь все обойдется.
Отец и сын поднялись с места; Морфен стоял теперь между юношей и девушкой; своими рослыми фигурами все трое напоминали великанов: они были до того высоки, что почти касались лбами низкого и закопченного каменного свода, заменявшего потолок. Луке, смотревшему на них, казалось, будто он видит выходцев из давно минувших времен, представителей того мощного племени работников, чьи вековые усилия наконец покорили природу.
Лука с изумлением смотрел на колосса Морфена, который казался ему одним из потомков Вулкана, древнего покорителя огня. У Морфена была огромная голова, широкое лицо, изрытое и опаленное пламенем, бугристый лоб, орлиный нос, пылающие глаза и словно обожженные лавой щеки. Распухшие, искривленные багровые губы напоминали ожог. Руки цветом и мощью походили на щипцы старинной стали. Лука перевел взгляд на сына Морфена — Пти-Да; за молодым человеком сохранилось его детское прозвище, данное ему за то, что он, будучи ребенком, плохо произносил некоторые слова и однажды чуть было не оставил пальчики в еще не остывшем расплавленном металле. Пти-Да был почти такого же исполинского роста, как отец; он унаследовал от Морфена квадратное лицо, орлиный нос, сверкающие глаза; но огонь не так опалил Пти-Да, как его отца, не так задубил его кожу; кроме того, сын умел читать: это смягчало и освещало его черты проблеском живой мысли. Лука взглянул на девушку; отец ласково звал ее не иначе, как Ма-Бле — голубая моя, — до того голубыми были ее большие глаза, глаза белокурой богини; они отличались такой светлой, бесконечной голубизной, что тот, кто глядел в лицо девушки, видел одни эти глаза, беспредельные, точно голубое небо. Ма-Бле действительно напоминала богиню и ростом и красотою — простой и ослепительной; она была самой красивой, самой молчаливой и самой дикой из всех девушек округи; несмотря на свою дикость, Ма-Бле предавалась мечтам, читала книги; она предчувствовала приближение каких-то событий, о которых и не помышлял ее отец, и тайное их ожидание наполняло девушку трепетом. Лука с восхищением смотрел на три эти героические фигуры, на это семейство, в котором так ясно отразился долгий, тяжкий путь, пройденный человечеством, гордая мука непрерывных усилий и древнее благородство губительного труда.
Но Жордан забеспокоился.
— Неприятная история, Морфен? Какая же?
— Да, господин Жордан; засорилась одна из фурм. Я целых два дня ждал беды; спать не мог: до того расстроился. Подумать только, что подобная штука могла случиться со мной, да еще в вашем отсутствии! Лучше всего вам бы самому взглянуть, если есть время. Сейчас как раз начнется плавка.
Отец и сын, стоя, поспешно доели суп; девушка уже вытирала стол. Все они редко между собой разговаривали: они понимали друг друга с одного жеста, с одного взгляда. Все же отец, смягчая свой грубый голос, сказал Ма-Бле:
— Можешь потушить огонь и не ждать нас; мы опять заночуем у домны.
Жордан, Морфен и Пти-Да пошли вперед; выходя, Лука оглянулся: Ма-Бле стояла на пороге своего первобытного жилища, высокая, величавая, напоминая влюбленную девушку древних времен, и взгляд ее больших лазурных глаз, затуманенных грезами, терялся в далях светлой ночи.
Вскоре выступила черная масса домны. Приземистая и широкая, очень старинного образца, она имела едва пятнадцать метров в высоту. Однако ее постепенно окружили различными усовершенствованиями, вспомогательными сооружениями, разросшимися под конец в целый поселок. Плавильню недавно отстроили заново: земляной пол был усыпан песком; железные фермы, покрытые черепицей, вздымались легко и изящно. Слева, под застекленным навесом, помещались паровые мехи, накачивавшие воздух; справа — две группы цилиндров: одна, где очищались от пыли получавшиеся при горении газы, другая, где эти газы нагревали нагнетаемый мехами холодный воздух, с тем, чтобы он поступал в домну уже горячим и ускорял плавку. Затем шли водоприемники — целая система труб, благодаря которым кирпичные бока печи непрерывно орошались водой, охлаждавшей их и предохранявшей от разрушительного действия пылавшего внутри ужасающего пожара. Таким образом, чудовищная домна почти исчезала под вспомогательными сооружениями: вокруг нее громоздились строения, дыбились железные резервуары, переплетались толстые металлические трубы; все это, особенно ночью, принимало чудовищные очертания, казалось порождением какой-то первобытной фантазии. Выше смутно виднелся вырубленный в скале узкий путь, по которому вагонетки подвозили к колошнику домны руду и топливо. Внизу вздымался черный конус чана; под ним от чрева домны шла мощная металлическая арматура, поддерживавшая кирпичное тело домны и служившая подпорками трубам и четырем фурмам. Наконец, в самом низу помещался плавильник, отверстие которого было заткнуто огнеупорной втулкой. В целом домна напоминала гигантское животное с необычайными, ошеломляющими очертаниями, животное, пожиравшее камни и извергавшее вместо них расплавленный металл!
И ни звука, ни света. Чудовищное пищеварение совершалось в безмолвии и мраке. Слышалось только слабое журчание капель, непрерывно стекавших с кирпичных стен печи, да пыхтение паровых мехов в стороне. Во мгле, которую делали еще более непроглядной тени огромных строений, прорезывался свет трех — четырех фонарей. В их скудных лучах едва можно было различить смутные силуэты четырех рабочих — плавильщиков ночной смены, бродивших около домны в ожидании плавки. Погрузчиков, стоявших на площадке перед колошником, вовсе не было видно; следя за подаваемыми снизу сигналами, они безмолвно загружали в печь нужное количество руды и угля. И ни крика, ни вспышки; шла незримая, спокойная работа, втайне совершалось что-то огромное, первобытное, походившее на многовековые и многотрудные роды человечества, беременного будущим.
Взволнованный было неприятной новостью, Жордан вновь отдался своей любимой мечте; он указал подошедшему к нему Луке на нагромождение доменных сооружений.
— Посмотрите, мой друг, — сказал он, — разве я не прав, что хочу все это снести и заменить громоздкое и мрачное чудище батареей моих электрических печей — чистых, простых и удобных?.. Право, с тех пор, когда первобытные люди вырыли в земле яму и стали плавить в ней руду, перемешивая ее с горящими ветками, процесс плавки металла, в сущности, почти не изменился. Люди работают все тем же примитивным, ребяческим способом; наши доменные печи — те же доисторические ямы, только увеличенные и превращенные в полые столбы; в них по-прежнему бросают вперемежку и жгут в одном огне и руду и топливо. Домна кажется мне телом какого-то адского зверя; ему безостановочно подкидывают пищу из угля и окислов железа, он переваривает ее в огненном вихре и выбрасывает из нижней части своего туловища в виде расплавленного металла, а газы, пыль и шлак выделяются с другой стороны… И заметьте, вся суть плавки — в этом медленном нисхождении перевариваемых материалов, в полном безостановочном их переваривании; все введенные до сих пор усовершенствования имели единственную цель — облегчить этот процесс. Прежде, например, не нагнетали воздуха, и плавка совершалась медленнее и хуже. Затем стали вдувать холодный воздух; позднее заметили, что при горячем воздухе результаты лучше. Наконец возникла мысль использовать для нагревания воздуха выделяемые самой домной газы, — раньше они пылали огненными языками в колошнике. Таким путем первоначальная доменная печь усложнилась, она обросла множеством внешних приспособлений, паровыми мехами, резервуарами, в которых очищаются выделяемые газы, цилиндрами, где газы нагревают нагнетаемый в печь воздух, не говоря уже о трубах для прохождения воздуха, оплетающих домну, точно сеть… Но сколько ни совершенствовали домну, она, несмотря на свои гигантские размеры, все-таки осталась детски примитивной, только сделалась более хрупкой и капризной. О, вы не представляете себе, что такое болезни этого чудовища! Пищеварение хилого ребенка не причиняет его семье столько мучительных тревог, сколько причиняет нам пищеварение этого колосса. Шесть погрузчиков наверху, восемь плавильщиков внизу, несколько мастеров, инженер, разделившись на две смены, днем и ночью неотступно находятся при нем: они заняты его питанием, его выделениями, они пугаются при малейшем его недомогании, когда плавка протекает не вполне удовлетворительно. Вот уже скоро пять лет, как зажжена эта домна, а горящий внутри ее огонь не потухал ни на минуту; и она может гореть еще пять лет, пока ее не потушат для какой-нибудь починки. «Как бы домна не потухла!» — вот вечная угроза, которая заставляет людей дрожать над ней, заставляет их с такой тщательностью следить за всеми ее отправлениями, остерегаясь какой-либо непредвиденной катастрофы в ее недрах; ибо потухнуть для домны — значит умереть… О мои электрические печи, игрушки, которыми сможет управлять любой мальчуган! Они не станут тревожить людского сна, ведь они будут так здоровы, так деятельны, так покорны!
