«У него есть дело, которое больше не терпит отлагательств»,
— писала она.
«…вы прекращаете подготовку к судебному процессу, обещая тем
самым оставить его в покое», — писала она.
Да это же предсмертная записка!
Но дело об опеке завершено, не так ли? Даже купленный с
потрохами судья не сможет назначить опекуном мертвеца.
«Доброе утро» наконец-то сменилось местными новостями. И
первой, естественно, стало самоубийство Макса Дивоура. По экрану бежали помехи,
но я разглядел упомянутый Биллом диван, обитый красным бархатом. Роджетт Уитмор
сидела на нем, сложив руки на коленях. Вроде бы в одном из помощников шерифа я
узнал Джорджа Футмена, хотя помехи не позволили рассмотреть лицо.
В последние восемь месяцев мистер Дивоур часто говорил об
уходе из жизни, сказала Уитмор. Чувствовал он себя очень плохо. Вчера вечером
он попросил ее прогуляться с ним по Улице, и она поняла, что он хочет
полюбоваться последним для себя закатом. Закат, кстати, был великолепным,
добавила она. В этом я не мог с ней не согласиться. Закат я запомнил очень
хорошо, едва не утонув в его лучах.
Роджетт зачитывала заявление Дивоура, когда вновь зазвонил
телефон. Слова Мэтти едва прорывались сквозь рыдания:
— Новости… Майк, ты видел… ты знаешь…
Это все, что удалось ей сказать. Я объяснил, что знаю,
спасибо Биллу Дину, и как раз сейчас смотрю информационный выпуск. Она
попыталась ответить, но у нее ничего не вышло. Зато в ее всхлипываниях я уловил
чувство вины, облегчение, ужас и… радость. Спросил, где Ки. Я сочувствовал
Мэтти — до сегодняшнего утра она пребывала в полной уверенности, что Макс
Дивоур — ее злейший враг, но мне не хотелось, чтобы трехлетняя Ки видела свою
мать в таком состоянии.
— Во дворе, — выговорила Мэтти. — Она уже позавтракала. А
теперь кор… кормит кукол.
— Кормит кукол. Понятно. Отлично. Тогда вам надо
выплакаться. Сейчас и сразу. Пока ее нет.
Она плакала минуты две, может, и больше. Я стоял, прижав
трубку к уху, набираясь терпения.
«Я собираюсь дать тебе один шанс спасти твою душу», — сказал
мне Дивоур, но наутро умер сам, и его душа уже там, где ей и положено быть. Он
умер, Мэтти свободна, я могу писать. Вроде бы надо прыгать от радости, а не
получается.
Наконец она совладала с нервами:
— Извините. Я так плачу… действительно плачу… впервые со
смерти Лэнса.
— Имеете полное право.
— Приходите на ленч, — попросила она. — Пожалуйста, Майк,
приходите на ленч. Ки проводит вторую половину дня у подруги из Летней
библейской школы, и мы сможем поговорить. Мне надо с кем-то поговорить…
Господи, у меня кружится голова. Пожалуйста, приходите.
— Я бы с удовольствием, но, думаю, эта идея не из лучших.
Особенно в отсутствие Ки.
И я пересказал ей разговор с Биллом Дином, разумеется, в
отредактированном виде. Она слушала внимательно. Закончив, я ожидал взрыва, но
забыл один простой факт: Мэтти Стенчфилд Дивоур прожила в Тэ-Эр всю жизнь. И
знала, что к чему.
— Я понимаю, что раны затянутся быстрее, если я не буду
поднимать глаз, держать рот на замке, а колени — вместе, — ответила она, — и я
сделаю все, что в моих силах, но нельзя требовать от меня невозможного. Старик
пытался отнять у меня дочь, неужели в этом чертовом супермаркете этого не
понимают?
— Я понимаю.
— Знаю. Поэтому и хочу поговорить с вами.
— Так, может, нам пообедать в парке Касл-Рока? Там же, где и
в пятницу? Скажем, в пять часов?
— Мне придется взять с собой Ки…
— Отлично. Привезите ее. Скажите ей, что сказку «Ганс и
Гретель» я знаю наизусть и с удовольствием перескажу ее. Вы позвоните Джону в
Филадельфию? Введете его в курс дела?
— Да. Только приду в себя и позвоню. Где-нибудь через час.
Господи, как же я счастлива. Я знаю, нельзя радоваться смерти другого человека,
но меня просто распирает от счастья. Я боюсь взорваться.
— Я тоже. — На другом конце провода повисла тишина. Потом я
услышал тяжелый вздох:
— Мэтти? С вами все в порядке?
— Да, но как сказать трехлетней девочке, что у нее умер дед?
«Скажите ей, что старый козел поскользнулся и головой ухнул
в Мешок со Счастьем», — подумал я и прикрыл рукой рот, чтобы заглушить смешок.
— Я не знаю, но вам придется что-то сказать, как только она
зайдет в трейлер.
— Придется? Почему?
— Потому что она вас увидит. Увидит ваше лицо.
* * *
В кабинете на втором этаже я выдержал ровно два часа, а
потом жара погнала меня вниз: в десять утра термометр на крыльце показывал
девяносто девять градусов
[106]
.
По моим прикидкам на втором этаже было градусов на пять
выше.
Надеясь, что я не совершаю ошибки, я вытащил штепсель
«Ай-би-эм» из розетки и снес пишущую машинку вниз. Работал я без рубашки, и
когда пересекал гостиную, задний торец машинки соскользнул с покрытого потом
живота, и я едва не выронил ее себе на ноги. Машинку я удержал, но вспомнил о
лодыжке, которую повредил, падая в озеро. Поставил «Ай-би-эм» на пол, осмотрел
ногу Черно-лиловый синяк приличных размеров, небольшая припухлость. Я решил,
что только пребывание в холодной воде спасло меня от более серьезных
последствий.
Машинку я поставил на столик на террасе, подключил провод к
удлинителю и воткнул штепсель в розетку над каминной доской по соседству с
Бантером. Я сел за стол, глядя на синевато-серую поверхность озера, и замер в
ожидании очередного приступа… Но желудок не скрутило, глаза не полезли из
орбит, дыхание не перехватило. Катаклизма не произошло. Слова лились так же
гладко, как и в жарком, душном кабинете, а потное тело приятно холодил легкий
ветерок. Я забыл о Максе Дивоуре, Мэтти Дивоур, Кире Дивоур. Забыл о Джо Нунэн
и Саре Тидуэлл. Забыл о себе. И еще два часа пребывал во Флориде. Приближался
день казни Джона Шеклефорда. И Энди Дрейк вступил в схватку со временем.
В реальный мир меня вернул телефонный звонок, на этот раз не
вызвав у меня отрицательных эмоций. Если б не он, я бы печатал и печатал, пока
медузой не растекся бы по полу.
Звонил мой брат. Мы поговорили о матери, по мнению Сида, от
полного маразма ее отделяло совсем немного, и о ее сестре Френсин, которая в
июне сломала бедро. Сид полюбопытствовал, как у меня дела, и я ответил, что все
в полном порядке. Были кое-какие сложности с новой книгой (в моей семье все
личные проблемы принято обсуждать лишь после того, как они остались в прошлом).
А как маленький Сид, спросил я. Клево, ответил он, что, по моему разумению,
означало — нормально. Сыну Сидди исполнилось двенадцать, так что мой братец
владел молодежным сленгом. Его новая бухгалтерская фирма постепенно становилась
на ноги, хотя поначалу будущее виделось ему исключительно в черном цвете (об
этом я услышал впервые). И он вновь поблагодарил меня за те деньги, что я
одолжил ему в прошлом ноябре. Я ответил, что считал себя обязанным поддержать
его, и сказал абсолютную правду. Особенно если учесть, что с матерью он
проводил куда больше времени, чем я. Общаясь с ней как лично, так и по
телефону.
