— Заготавливай сено, пока светит солнце.
— Ты просто снял слова с языка.
Мы еще немного поболтали, потом попрощались. Я откинулся на
спинку стула, вновь посмотрел на фотографию нашего прибежища в западной части
штата Мэн. «Сара-Хохотушка». Прямо-таки героиня какой-нибудь старинной баллады.
Джо наш коттедж у озера нравился больше, чем мне, но ведь и у меня он вызывал
только положительные эмоции. Тогда почему я столько лет и носа туда не кажу?
Билл Дин, наш сторож, каждую весну снимал с окон ставни и каждую осень навешивал
их вновь. Каждую осень сливал воду из труб и каждую весну проверял работу
насоса, генератора, в соответствии с указанными в инструкции сроками вызывал
мастеров, чтобы те провели положенное техническое обслуживание, и каждый год,
после Дня поминовения в пятидесяти ярдах от принадлежащего нам клочка берега
ставил на якорь плот.
Летом 1996 года Билл прочистил дымоход, хотя за последние
два года в камине ни разу не разжигали огонь. Я платил ему ежеквартально, как
принято оплачивать труд сторожей в этой части света. Билл Дин, старый янки,
предки которого давным-давно обосновались в Америке, обналичивал мои чеки и не
спрашивал, почему я больше не живу в своем коттедже. После смерти Джо я
приезжал туда два или три раза, но на ночь не оставался. Хорошо, что Билл не
спрашивал, почему, ибо я не знал, как ему ответить. Собственно, до разговора с
Гарольдом я и думать не думал о «Саре-Хохотушке».
Я перевел взгляд на телефон, мысленно продолжив разговор с
Гарольдом. Да, я хочу сделать паузу, и что в этом такого? Мир рухнет? Вот этого
не надо. Он бы рухнул, если на моей шее висели жена и дети. Но жена умерла на
автостоянке у аптеки, вместе с еще не родившимся ребенком, о котором мы мечтали
столько лет. Я не жажду славы. Если писатели, которые сейчас занимают более
низкие строки в списке бестселлеров «Таймс», станут знаменитыми, хуже спать я
не стану. Тогда почему? Почему я должен оставаться в этой гонке?
Но на последний вопрос я мог ответить и сам. Сойти с
дистанции — значит сдаться. Без жены и работы я никому не нужен. И мне
оставалось только одно — жить в одиночестве в большом, полностью выкупленном
доме и каждый день после обеда заполнять клетки газетного кроссворда.
* * *
Я продолжал… не жить — существовать. Снова забыл про
«Сару-Хохотушку» (или какая-то часть моего сознания, которая не хотела, чтобы я
ехал туда, похоронила эту мысль) и провел еще одно ужасное лето в Дерри. Ввел в
компьютер специальную программу и теперь сам составлял кроссворды. Согласился
войти в состав директоров местного отделения Ассоциации молодых христиан, не
отказался от предложения поучаствовать в работе жюри на Летнем фестивале
искусств в Уотервилле. Снялся в нескольких роликах на местном телеканале,
призванных собрать дополнительные пожертвования на содержание ночлежек для бездомных,
потом вошел в состав попечительского совета при департаменте муниципалитета,
ведающего этими самыми ночлежками (на одном из публичных заседаний совета
какая-то женщина назвала меня другом дегенератов, на что я ответил: «Благодарю,
именно об этом я и мечтал». Результатом стал шквал аплодисментов, которые я до
сих пор не могу объяснить). Я попытался обратиться к психоаналитику, но сдался
после пяти посещений, решив, что у психоаналитика проблемы покруче моих. Я
назначил стипендию одному азиатскому ребенку и небезуспешно играл в боулинг.
Иногда я пытался писать, но всякий раз заканчивалось сие
печально. Стоило мне выдавить из себя одно или два предложения (любые одно или
два предложения), как мне приходилось срочно хватать корзинку для мусора,
потому что меня выворачивало. Я блевал до тех пор, пока желудок, казалось, не
вылезал через горло, а потом по толстому ковру буквально на четвереньках
отползал от стола и компьютера. К тому времени, когда я добирался до
противоположной стены кабинета, мне становилось лучше. Издали, через плечо, я
даже решался взглянуть на экран монитора. Не мог только подойти. Потом, в конце
дня, конечно подходил — с закрытыми глазами — и выключал компьютер.
В те, уже последние дни лета я все больше и больше думал о
Деннисон Кэрвилл, моей университетской преподавательнице, которая помогла мне
выйти на Гарольда и сдержанно похвалила мой первый роман «Быть вдвоем». Как-то
раз Кэрвилл произнесла одну фразу, которую мне, наверное, никогда не забыть.
Авторство она приписала Томасу Харди, викторианскому поэту и писателю
[20]
.
Возможно, Харди и произнес эту фразу, но она никогда не повторялась, во всяком
случае, не процитирована в «Бартлетсе»
[21]
и отсутствует в биографии Харди,
которую я прочитал между публикациями романов «Вниз с самого верха» и
«Угрожающее поведение». Я думаю, что фразу эту придумала сама Деннисон, а чтобы
она звучала весомее, осенила ее именем Харди. Пусть мне будет стыдно, но время
от времени я и сам пользуюсь таким приемом.
В любом случае, думал я об этой цитате все чаще и чаще,
сражаясь с паникой в теле и омертвением в голове, этим ужасным чувством, когда
накопившиеся мысли не могут вырваться наружу. Отчаяние охватывало меня, во мне
крепла уверенность, что больше мне не писать никогда (подумаешь, трагедия —
Ви-Си Эндрюс с членом не может преодолеть писательский психологический барьер).
А цитата подчеркивала, что все мои усилия, даже если мне удастся вырваться из
этой кошмарной ситуации, бессмысленны.
Ибо, согласно Деннисон Кэрвилл, честолюбивый романист должен
с самого начала понимать, что конечной цели писательства (изобразить жизнь, как
она есть) ему не достичь никогда, так что все его усилия, по большому счету,
напрасны. «В сравнении с самым тупоумным человеком, который действительно шагал
по земле и отбрасывал на нее свою тень, — вроде бы сказал Харди, — любой
персонаж романа, пусть и идеально выписанный, — мешок с костями». Я очень
хорошо понимал, о чем говорила эта фраза, потому что именно мешком с костями и
ощущал себя в те печальные дни.
* * *
Прошлой ночью мне снилось, что я вернулась в Мэндерли.
Если и есть более красивая и загадочная фраза, открывающая
английский роман, то я ее не читал. И в период между осенью 1997 и зимой 1998
года у меня не раз возникал повод подумать о ней. Снилась мне, разумеется, не
Мэндерли, а «Сара-Хохотушка», наша усадьба, которую Джо, бывало, называла
«убежищем». Наверное, правильно, поскольку речь идет о клочке земли с домом,
расположенном вне пределов городка, который с трудом можно найти на самой
подробной карте.
Да, в последний раз мне приснился кошмар, но прежде сны
отличала какая-то сюрреалистичная простота. От этих снов я просыпался с
желанием включить свет в спальне, чтобы определиться со своим местонахождением
в реальном мире, прежде чем заснуть вновь. Вам же знакомо состояние перед
грозой, когда воздух застывает, а все цвета становятся более резкими? Вот и мои
зимние сны о «Саре-Хохотушке» как-то перекликались с предгрозовой атмосферой,
вызывая аналогичные ощущения. «Мне вновь снилась Мэндерли». Иногда я размышлял
над этой фразой, а иной раз лежал в постели с включенным светом, прислушивался
к завыванию ветра, поглядывал в темные углы и думал о том, что Ребекка де
Уинтер утонула не в бухте, а в озере Темный След. Пошла ко дну, пуская пузыри,
ее необычные черные глаза залила вода, а гагары все кричали и кричали в
сумерках, случившееся их не касалось. Бывало, я вставал и выпивал стакан воды.
А то просто выключал свет, убедившись, что я в собственной спальне, и засыпал.
