Уитмор. Что ж, если эта дамочка уедет из города, мы это
проверим, не так ли?
Джон. Полагаю, что да.
Уитмор. Когда будете праздновать победу?
Джон. Простите?
Уитмор. Да перестаньте. У меня сегодня шестьдесят встреч, а
завтра похороны босса. Вы ведь собираете отметить это событие с ней и с ее
дочерью? Вы знаете, что она пригласила писателя? Своего трахальщика?
Джон, радостно улыбаясь, повернулся ко мне:
— Вы слышали, как она это произнесла? Она пытается скрыть
свою ненависть, а может, и зависть, но не может. Ее просто выворачивает
наизнанку.
Голос Джона долетал откуда-то издалека. Последние слова
Уитмор («писателя, своего трахалыцика») вогнали меня в транс. Мне вспомнились
другие слова, произнесенные ею на берегу озера: Мы хотим посмотреть, как долго
ты продержишься на плаву.
Джон. Я склонен думать, что вам, мисс Уитмор, нет никакого
дела до того, что собираюсь делать я или друзья Мэтти. Позвольте дать вам
маленький совет. Вы общайтесь со своими друзьями и уж позвольте Мэтти Дивоур…
Уитмор. Передай ему мои слова.
Мне. Она говорила обо мне. И тут до меня дошло: она говорила
со мной. Ее тело, возможно, находилось за тысячу миль, но голос и злая душа
обретались в салоне «шеви».
И воля Макса Дивоура. Не то бессмысленное дерьмо, что его
адвокаты записали на бумажках, а его истинная воля. Старикан умер, это точно,
но даже в смерти он по-прежнему пытался заполучить опеку над ребенком.
Джон. Кому я должен передать ваши слова, мисс Уитмор?
Уитмор. Скажи ему, что он так и не ответил на вопрос мистера
Дивоура.
Джон. Какой вопрос?
Твоя шлюха сосет?
Уитмор. Спроси его. Он знает.
Джон. Если вы говорите о Майке Нунэне, то его вы можете
спросить сами. Этой осенью вы увидите его в суде по делам о наследствах округа
Касл.
Уитмор. Я очень в этом сомневаюсь. Завещание мистера Дивоура
составлено и заверено здесь.
Джон. Тем не менее оно будет утверждаться в штате Мэн, там,
где он умер. Я в этом совершенно уверен. И когда вы в следующий раз покинете
округ Касл, Роджетт, вы будете существенно лучше разбираться в тонкостях
закона.
Впервые в ее голосе зазвучала злость, она уже не говорила, а
каркала.
Уитмор. Если вы думаете…
Джон. Я не думаю. Я знаю. Прощайте, мисс Уитмор.
Уитмор. Вам бы лучше держаться подальше от…
Щелчок, гудки отбоя, механический голос:
«Девять сорок утра… июля… двадцатое».
Джон нажал клавишу «Eject», кассета выскочила из магнитолы,
он убрал ее в брифкейс.
— Я бросил трубку. — Он словно рассказывал мне о своем
первом прыжке с парашютом. — Бросил, и все. Она рассвирепела, правда? Я ее
здорово разозлил?
— Да, конечно. — Я знал, что он хочет услышать от меня
именно это, хотя придерживался иного мнения. Разозлил — да, но чтобы сильно —
едва ли. Потому что своей цели она добилась. Роджетт позвонила, чтобы
поговорить со мной. Сказать, что она обо мне думает. Напомнить, каково плыть с
разбитой головой. Напугать меня. И ей это удалось.
— На какой вопрос вы не ответили? — полюбопытствовал Джон.
— Я не знаю, что она имела в виду, но я могу сказать, почему
побледнел, услышав ее голос. Если вы будете держать язык за зубами и захотите
послушать.
— Ехать нам еще восемнадцать миль. Выкладывайте.
Я рассказал ему о вечере пятницы. Разумеется, о видениях не
упомянул, ограничился Майклом Нунэном, который решил на закате дня прогуляться
по Улице. Стоял у березы, склонившейся над озером, наблюдал, как солнце
закатывается за горы, и тут появились они. Начиная с того момента, когда Дивоур
двинул на меня инвалидное кресло, и заканчивая той минутой, когда я ступил на
твердую землю, я придерживался истины, практически ничего не прибавив и не
убавив.
И когда я закончил рассказ, Джон продолжал молчать. Так что
нетрудно представить себе, какое впечатление произвело на него случившееся.
Обычно он болтал без умолку.
— Так что? — спросил я. — Комментарии? Вопросы?
— Поднимите волосы, чтобы я мог посмотреть, что у вас за
ухом.
Я подчинился, и его глазам открылся большой кусок пластыря и
синяк. Джон наклонился ко мне, чтобы получше рассмотреть боевую рану.
— Священное дерьмо! — вырвалось у него. Теперь прошла моя
очередь помолчать.
— Эти старикашки едва вас не утопили.
Я продолжал молчать.
— Они пытались утопить вас за то, что вы помогли Мэтти.
Что я мог на это сказать?
— И вы никуда не заявили?
— Хотел, — признался я, — но потом сообразил, что выставлю
себя в дурном свете. Широкая общественность сочтет меня плаксой и нытиком. И уж
конечно, лгуном.
— А что может знать Осгуд?
— Насчет того, что они едва не утопили меня? Ничего. Он —
посыльный, ничего больше.
Вновь Джон надолго замолчал. Потом протянул руку и
прикоснулся к шишке на моей голове.
— Ой!
— Извините. — Пауза. — Господи. А потом он вернулся в
«Уэррингтон» и покончил с собой. Майкл, мне не следовало привозить сюда эту
кассету.
— Ничего страшного. Только не вздумайте рассказывать об этом
Мэтти. Я специально начесываю волосы на ухо, чтобы она не увидела пластырь.
— Вы когда-нибудь ей расскажете?
— Возможно. Только после его смерти должно пройти достаточно
много времени, чтобы мы могли смеяться, слушая о моем заплыве с полной
выкладкой.
— То есть не скоро.
— Похоже на то.
Пару миль мы проехали молча. Я чувствовал, что Джон ищет
способ возродить атмосферу веселья, и полностью одобрял его намерения. Наконец
он наклонился вперед, нашел на радио что-то очень громкое в исполнении
«Ганз-энд-роузиз»
[129]
.
— Будем веселиться до упаду. Так?
Я улыбнулся. Мне это далось нелегко, потому что в ушах все
еще стоял голос старухи.
