Пожалуйста, не перекрывай нам дорогу, взмолился я, уж не
знаю кому. Пожалуйста, позволь мне доехать до дому. Позволь нам укрыться в
доме.
К тому времени, когда я свернул на подъездную дорожку, ветер
усилился до ураганного. Деревья гнуло чуть ли не до земли, дождь лил как из
ведра. Подъездная дорожка превратилась в реку, но я без малейшего колебания
крутанул руль — на Сорок второй дороге мы оставаться не могли: если бы на
автомобиль упало большое дерево, нас с Кирой раздавило бы, как двух букашек.
Я прекрасно понимал, что тормозить нельзя: автомобиль могло
занести и вода утянула бы его, и нас вместе с ним, в озеро. Поэтому я включил
первую передачу и не мешал потоку тянуть нас вниз по подъездной дорожке к едва
проглядывающему сквозь водную стену бревенчатому коттеджу. Невероятно, но в
доме кое-где горел свет, и окна напоминали иллюминаторы погрузившегося на девять
футов батискафа. Автономный генератор работал, во всяком случае, пока.
Молнии отбрасывали блики на озеро, зелено-синий огонь
освещал черную чашу воды, по краю обрамленную белыми бурунами волн. Одна из
столетних сосен, что еще недавно высилась слева от тропы-лестницы, переломилась
пополам и упала верхушкой в озеро. Где-то позади нас с громким треском рухнуло
на землю еще одно дерево. Кира закрыла уши руками.
— Все в порядке, маленькая, — успокоил ее я. — Мы уже здесь,
уже приехали.
Я заглушил двигатель, выключил фары. А без них ничего не мог
разглядеть: день превратился в ночь. Попытался открыть дверцу. Поначалу ничего
не вышло. Я толкнул дверцу сильнее, и ее буквально вырвало из моей руки. Я
вылез из кабины и в яркой вспышке молнии увидел, как Кира ползет ко мне по
сиденью, с побледневшим от ужаса лицом, с круглыми глазами. Дверь качнуло
назад, и она с силой ударила меня по заду, но я этого просто не заметил. Я
наклонился, взял Киру на руки, вновь выпрямился. Холодный дождь мгновенно
вымочил нас до нитки. Впрочем, какой дождь? Мы словно стояли под водопадом.
— Моя собатька! — взвизгнула Кира. Наверное, взвизгнула,
хотя я едва расслышал ее. Зато я видел ее лицо и пухлые пальчики, которые
ничего не сжимали. — Стикен! Я уйонила Стикена!
Я посмотрел вниз, и точно, потоком воды Стрикленда несло по
асфальту подъездной дорожки мимо крыльца. Еще чуть-чуть, и вода увлекла бы его
вниз по склону. Возможно, Стрикленд мог зацепиться за какой-нибудь корешок, но
с тем же успехом мог оказаться и в озере.
— Стикен! — рыдала Ки. — Моя СОБАТЬКА!
И в тот момент паршивая набивная собачка значила для нас
больше всего на свете. Я бросился за ней с Ки на руках, забыв о проливном
дожде, ветре и ярких вспышках молний. И тем не менее игрушка должна была добраться
до склона быстрее меня — водный поток мчался слишком стремительно.
Но у края асфальта Стрикленда задержало трио растущих там
подсолнухов, которые немилосердно трепал ветер. Они то поднимались, то
клонились к земле, словно истово отбивали поклоны Господу нашему: «Да, Иисус!
Благодарим Тебя, Господи!» Подсолнухи показались мне знакомыми. Не могли это
быть те самые подсолнухи, что проросли сквозь доски крыльца в моем сне (и на
фотографии, которую прислал мне Билл Дин), и все-таки это были они: безусловно,
они. Три подсолнуха, как три ведьмы в «Макбете», три подсолнуха с головками,
как прожектора. Я вернулся в «Сару-Хохотушку»: я находился в трансе; я вернулся
в свой сон и на этот раз растворился в нем.
— Стикен! — Ки билась и извивалась в моих руках. — Майк,
позялуйста, Майк!
Раскат грома рванул над головой, словно бочка пороха. Мы оба
закричали. Я упал на одно колено, схватил маленькую набивную собачку. Кира
вырвала ее у меня и принялась неистово целовать. Я поднялся на ноги под
очередной раскат грома, резкий, как удар хлыста. Я смотрел на подсолнухи, они —
на меня, как бы говоря: Привет, Ирландец, давно не виделись, правда? Потом,
поудобнее посадив Киру на руку, повернулся и направился к крыльцу. Каждый шаг
давался с трудом: вода доходила до колен, поток тащил еще не растаявшие
градины. Оторванная ветром ветка пролетела мимо и упала на то место, где я
только что опускался на колено, чтобы поднять игрушку.
Я взбежал на крыльцо, ожидая, что навстречу выскочит Тварь в
белом саване, но, разумеется, никто на крыльце меня не встретил. А вокруг
продолжала бушевать стихия. Так что страхов хватало и без Твари.
Ки сжимала собачку обеими руками, и я не удивился, увидев,
что от воды и грязи Стрикленд из серого стал черным. Ведь набивную собачку
именно такого цвета я видел в своем сне. Но отступать было поздно. От урагана
мы могли укрыться только в «Саре-Хохотушке». Я открыл дверь и с Ки на руках
переступил Порог.
* * *
Центральная часть «Сары», сердце коттеджа, простояла чуть ли
не с сотню лет и повидала много ураганов. Тот, что обрушился на озерный край в
этот июльский день, был скорее всего самым мощным, но едва я вошел в дом (мы с
Ки жадно хватали ртами воздух, словно люди, которые едва не утонули), как
понял: коттедж выстоит. Толстенные бревенчатые стены создавали ощущение, что мы
в банковском сейфе. Рев ветра и гром изрядно поутихли и уже не наводили ужас.
Изредка на крышу с громким стуком падала ветка. Где-то — как я предположил, в
подвале — хлопала открывающаяся и закрывающаяся дверь. Звук этот напоминал
выстрел стартового пистолета. Маленькая ель, упав, выдавила кухонное стекло.
Теперь вершинка зависла над плитой, отбрасывая тень на разделочный столик и
горелки. Я хотел отломать ее, но передумал: пусть и дальше затыкает дыру в
окне.
Я отнес Киру в гостиную, и мы долго смотрели на озеро —
черную воду под черным небом. В непрерывных вспышках молний мы видели, как
ветер гнет к земле растущие по берегам деревья. И коттедж жалобно стонал,
отчаянно сопротивляясь желанию ветра оторвать его от фундамента и сбросить
вниз, в черную воду.
Раздался мелодичный звон. Кира оторвала головку от моего
плеча, огляделась.
— У тебя мышь.
— Да, это Бантер.
— Он кусается?
— Нет, милая, он не кусается. Он… как кукла.
— А потему звенит его колокольтик?
— Он рад нашему приходу.
Я хотел, чтобы она приободрилась, потом увидел, что она
вспомнила о Мэтти. А какая уж радость без Мэтти… Над нашими головами что-то
огромное рухнуло на крышу, лампы замерцали, Кира вновь начала плакать.
— Не надо, милая. — Я закружил с ней по гостиной. — Не надо,
Ки, не плачь. Не плачь, милая, не надо.
— Я хотю к момми! Я хотю к моей Мэтти!
Я кружил по гостиной и укачивал Киру, как, по моему
разумению, укачивают детей, у которых разболелся животик. Для трехлетней крохи
она слишком многое понимала, а потому я не знал, сможет ли она выдержать те
ужасные страдания, что выпали на ее долю. Вот я и держал ее на руках и
укачивал. Шортики ее намокли от мочи и дождя, горячие ручонки обнимали шею, на
щечках смешались копоть и слезы, волосы висели мокрыми слипшимися прядями,
из-под пальцев, сжимающих промокшую насквозь набивную собачку текла грязная вода.
Я кружил и кружил по гостиной «Сары-Хохотушки», под единственной горящей
тусклым светом лампочкой. Генератор не может обеспечить постоянного напряжения,
вот и лампочка то становилась чуть ярче, то притухала. То и дело позвякивал
колокольчик Бантера, словно музыка, доносящаяся из мира, который мы иногда
чувствуем, но никогда не видим. Наверное, я что-то ей напевал, наверное,
пытался установить с ней мысленный контакт, и мы все глубже погружались в
транс. А над нами неслись тучи и проливались дождем, который тушил пожары,
вызванные молниями. Дом стонал, через разбитое окно нас то и дело обдавало
порывами холодного ветра, но все-таки я чувствовал себя в безопасности. Мы
добрались до дома, а дом, как известно, крепость.
