Я не собирался рассказывать Фрэнку о том, как наполнял
ванну, но, начав, уже не мог остановиться. Выложил все. Чтобы облегчить душу.
Полагаю, Джон Сторроу тоже имел право выслушать мою исповедь, но Джон не хотел
говорить о событиях того дня, во всяком случае вне рамок судебного процесса о
праве опеки над Кирой Элизабет Дивоур.
— Буду нем как рыба. Как у тебя с удочерением?
— Очень уж все медленно. Я просто возненавидел судебную
систему штата Мэн, да и Департамент социальных вопросов. Когда разговариваешь с
людьми, работающими в этих бюрократических гадюшниках один на один, они вроде
бы вполне нормальные, но стоит им собраться вместе…
— Значит, все плохо?
— Я иногда чувствую себя персонажем «Холодного дома»,
который у Диккенса говорит, что в суде выигрывают только адвокаты. Джон
советует мне набраться терпения и молиться, потому что мы достигли невероятных
успехов, учитывая, что я принадлежу к той категории американских граждан,
которая вызывает наименьшее доверие у любого здравомыслящего чиновника: белый,
неженатый, средних лет. Но Кира после смерти Мэтти пожила уже в двух семьях и…
— Разве у нее нет родственников в окрестных городах?
— Тетя Мэтти. Но она и при жизни Мэтти знать Киру не хотела,
а уж теперь тем более не проявляет к ней интереса. Особенно после того…
— …как узнала, что богатой Ки не быть.
— Именно.
— Насчет завещания Дивоура эта Уитмор солгала?
— Целиком и полностью. Он оставил все свое состояние фонду,
который ставит своей задачей достижение всеобщей компьютерной грамотности.
Учитывая, что в мире масса неотложных проблем, на решение которых нет денег,
это не самый удачный выбор.
— А как Джон?
— Его подлатали, хотя правая рука еще не такая, как раньше.
Он чуть не умер от потери крови.
Фрэнк довольно ловко, учитывая, что от третьего стакана
виски осталось совсем ничего, увел меня от проблемы, на которой я совершенно
зациклился: Ки и опека. Но с другой стороны, я не имел ничего против. Самому
хотелось переключиться на что-то другое. Я просто сходил с ума от мыслей о тех
долгих днях и ночах, которые приходилось проводить Кире в домах, куда
Департамент социальных вопросов определял таких вот сирот, как она. Никому не
нужных. Кира не хотела там жить, она там просто существовала, как существует в
клетке накормленный кролик. И оживала она, лишь увидев мой автомобиль. Тут она
начинала плясать, как Снупи
[143]
на своей конуре. Наш октябрьский уикэнд прошел
изумительно, пусть я каждые полчаса и проверял, как она спит. А Рождество
принесло еще больше радости. Именно ее ярко выраженное желание жить в моем доме
более всего остального помогало продвижению судебного разбирательства, но как
медленно оно продвигалось.
Может, весной, Майк, обнадеживал меня Джон. Он стал другим
Джоном, бледным и серьезным. От той бравады, которую он демонстрировал,
готовясь схлестнуться с мистером Максуэллом Большие Деньги, не осталось и
следа. Двадцать первого июля Джон узнал много нового, как о бренности всего
живого, так и о жестоком идиотизме мира. Человек, которому приходится
здороваться левой, а не правой рукой, уже не думает о том, чтобы веселиться до
упаду. Он теперь встречается с девушкой из Филадельфии, дочерью одной из подруг
матери. Я не знаю, серьезные у него намерения или нет, потому что дядя Джон,
как называет его Ки, предпочитает помалкивать об этой стороне своей жизни. И по
моему разумению, намерения у него самые серьезные, иначе молодой,
самостоятельный, финансово ни от кого не зависящий человек ни за что не стал по
собственному выбору встречаться с дочерью подруги матери.
Может, весной. Раньше он говорил: в конце осени или в начале
зимы. Что я делаю не так? — этот вопрос я задал ему, получив очередной отказ,
аккурат после Дня благодарения.
«Ничего, — ответил он. — Судебные процессы об усыновлении
или, как в нашем случае, об удочерении, родителем-одиночкой всегда тянутся
очень долго. Особенно в том случае, если речь идет о приемном отце». При этом
Джон проиллюстрировал свои слова непристойным жестом: сунул указательный палец
левой руки в кольцо, образованное большим и указательным пальцами правой.
Вынул, вновь сунул, опять вынул.
«Это откровенная дискриминация по половому признаку, Джон».
«Да, но в этом есть своя логика. А вину, если хочешь, можешь
возложить на любого извращенца, решившего, что имеет право стянуть трусики с
ребенка. Или на боссанову, танец любви. Процесс этот медленный, но в итоге ты
выйдешь из него победителем. У тебя незапятнанная репутация, Кира твердит: „Я
хочу жить у дяди Майка“, — всем судьям и сотрудникам ДСВ, у тебя достаточно
денег, чтобы не отступаться, как бы они ни пытались тянуть резину, сколько бы
новых бланков ни просили тебя заполнить, а главное, дружище, у тебя есть я».
У меня было кое-что еще — те слова, которые Кира прошептала
мне на ухо, когда я остановился на лестнице, чтобы перевести дух. Джону я об
этом не говорил, утаил и от Фрэнка.
«Мэтти говойит, тьто тепей я твоя маленькая птитька, —
прошептала Кира. — Мэтти говойит, тьто ты будес заботиться обо мне».
Я и старался, в той мере, в которой мне это позволяли копуши
из ДСВ, но ожидание давалось мне нелегко.
Фрэнк взял со стола пустой стакан, выразительно посмотрел на
мой, потом на меня. Я покачал головой. Кира выразила желание слепить снеговика,
и мне не хотелось, чтобы утром, когда мы выйдем на искрящийся под лучами солнца
снег, у меня болела голова.
— Фрэнк, ты веришь в то, что я тебе рассказал?
Он налил себе виски, помолчал, уставившись в стол. Думал. А
когда поднял голову, на его губах играла улыбка. У меня защемило сердце: точно
так же улыбалась и Джо. А потом он заговорил:
— Разумеется, верю. Полупьяные ирландцы верят всему, что
рассказывают им в рождественскую ночь. Я же знаю, что ты у нас не из выдумщиков-фантазеров.
Я рассмеялся, он присоединился ко мне. Смеясь, мы старались
дышать через нос, чтобы не перебудить весь дом.
— Ну правда. Хоть чему-то ты поверил?
— Всему, — подчеркнул он. — Потому что в это верила Джо. Да
и она тому доказательство. — Он мотнул головой в сторону лестницы на второй
этаж, и я понял, кого он имеет в виду. — Она не похожа на других маленьких
девочек. С виду вроде бы такая же, как все, но глаза другие. Поначалу я
подумал, что причина тому — трагическая смерть матери, но дело не в этом. Есть
что-то еще, правда?
— Да.
