— Нет, — ответил я. — Я ни с кем не вижусь.
Он молча смотрел на меня. Несколько секунд я не отводил глаз,
затем принялся месить ложечкой взбитые сливки на моем куске клубничного торта.
Торт подавали теплым, прямо из духовки, и сливки таяли. Почему-то мне
вспомнилась старая песня о том, как кто-то оставил торт под дождем.
— А хоть с кем-нибудь встречался, Майк?
— Я не уверен, что должен тебе в этом отчитываться.
— Да перестань, Майк. А на Ки-Ларго? Там хоть…
Я заставил себя оторвать взгляд от тающих взбитых сливок.
— Нет. Не встречался.
Какое-то время он молчал. Я думал, ищет другую тему для
разговора. Меня это вполне устраивало. Но он прямо спросил, спал ли я с
кем-нибудь после смерти Джоанны. Он принял бы на веру любой мой ответ, даже
если бы и сомневался в его правдивости: мужчины часто лгут насчет секса. Но я сказал
правду, испытывая при этом какое-то извращенное наслаждение:
— Нет.
— Ни единого раза?
— Ни единого раза.
— А как насчет массажных салонов? Ты понимаешь, хотя бы для
того, чтобы…
— Нет.
Теперь уже он завозил ложечкой по сливкам. К торту он еще не
притронулся. Потом посмотрел на меня. Да так, словно видел перед собой некоего
нового, неизвестного науке жука. Мне этот взгляд не понравился, но я понимал,
чем он вызван.
Дважды я подходил к тому, что в наши дни называется
«близкими отношениями», но не на Ки-Ларго, где лицезрел примерно две тысячи
миловидных женщин, которые только и ждали приглашения в постель. Первый раз с
рыжеволосой официанткой Келли. Она работала в ресторане, куда я часто заходил
на ленч. Вскоре мы уже раскланивались, как добрые знакомые, шутили, а потом
начали оценивающе поглядывать друг на друга — вы понимаете, о чем я. Я обратил
внимание на ее ноги, на то, как униформа обтягивала бедра, когда она
наклонялась или поворачивалась, а она заметила мое внимание.
А еще была женщина в спортивном зале «Ну, ты», где я
занимался на тренажерах. Высокая женщина, которая отдавала предпочтение розовым
эластичным топикам и черным велосипедным шортам. Смотрелась она в таком наряде
великолепно. И еще мне нравились книги, которые она читала, крутя педали
стационарного велосипеда. Не «Мадемуазель» или «Космополитен», а романы Джона
Ирвинга или Эллен Джилкрист. Мне симпатичны люди, которые читают книги, и не
потому, что я их пишу. Читатели книг тоже могут начать разговор с обсуждения
погоды, но, как правило, им доступны и более интересные темы.
Блондинку в розовых топиках и черных шортах звали Адрия
Банди. Мы начали обсуждать книги, оседлав два стоявших рядом велотренажера, а
потом раз или два в неделю, по утрам, я засекал ее в зале поднятия тяжестей.
Подходил, смотрел, как она выжимает штангу, лежа на спине. И в какой-то момент,
а было это зимой 1996 года, взгляды мои стали достаточно красноречивыми.
Келли было под тридцать, Адрии — на пару лет меньше. Келли
развелась, Адрия не выходила замуж. Так что в обоих случаях я не посягал на
семейное счастье, и, думаю, обе согласились бы улечься со мной в постель, не
строя долговременных планов. Просто для того, чтобы посмотреть, а что из этого
выйдет. Однако в случае с Келли я просто сменил ресторан, а когда Ассоциация
молодых христиан предложила мне заниматься бесплатно в их тренажерном зале,
забыл дорогу в «Ну, ты». Помнится, полгода спустя я столкнулся с Адрией Банди
на улице. И поздоровался с ней, постаравшись не заметить обиды, мелькнувшей в
ее глазах.
Чисто физически я, конечно, хотел их обеих (вроде бы мне
даже приснился сон, в котором я и поимел их обеих, одновременно, в одной
кровати) и при этом не хотел. Частично я видел причину в моей неспособности
писать — жизнь и так поломана, так чего создавать себе лишние трудности? С
другой стороны, не хотелось выяснять, что нравится женщине, которая отвечает на
твои взгляды, — ты или твой банковский счет.
Но главное препятствие, думал я, заключалось в том, что Джо
по-прежнему занимала большую часть моего разума и души. И места для другой там
просто не было, даже через четыре года после ее смерти. Печально, конечно, но
так уж вышло.
— А как насчет друзей? — Фрэнк начал есть клубничный торт. —
С друзьями-то ты встречаешься, так?
— Да, — кивнул я, — друзей у меня много. — Тут я солгал, но
я заполнил и составил сотни и сотни кроссвордов, прочитал множество книг, по
вечерам по видеомагнитофону просмотрел массу фильмов; я мог практически в любое
время дня и ночи процитировать предупреждение ФБР о незаконном копировании
фильмов. Что же касалось настоящих людей, то перед отъездом из Дерри я позвонил
своим врачу и дантисту, а большинство писем, отправленных мною в том июне,
состояло из просьб о переадресовке таких журналов, как «Харперс» или «Нешнл
джеографик».
— Фрэнк, ты говоришь, как еврейская мамаша, — заметил я.
— С тобой я иной раз и ощущаю себя еврейской мамашей, —
ответил он. — Которая, правда, верит в целебные свойства тушеного картофеля, а
не клецок из мацы. Ты сейчас выглядишь лучше, чем раньше, наконец-то чуть
поправился…
— Разжирел.
— Ерунда, на Рождество ты вообще напоминал ходячий скелет.
Опять же лицо и руки у тебя загорели.
— Я много гуляю.
— Да, выглядишь ты лучше, а вот твои глаза меня тревожат.
Иногда у тебя такой взгляд, что я просто за тебя боюсь. И я думаю, Джо только
порадовалась, если б узнала, что кто-то волнуется из-за тебя.
— Что это за взгляд?
— Я тебе скажу. Такое ощущение, будто тебя загнали в
западню, и ты не знаешь, как из нее вырваться.
* * *
Из Дерри я уехал в половине четвертого, остановился на ужин
в Рамфорде, затем медленно покатил по пологим холмам западного Мэна, поглядывая
на заходящее солнце. Я постарался максимально точно рассчитать время отъезда и
прибытия и, уже миновав Моттон, заметил, как гулко бьется мое сердце. Руки и
лицо покрывал пот, и это при работающем кондиционере. Я переключал
радиоприемник с одной радиостанции на другую, но мне ничего не нравилось: не
музыка, а какие-то визги и вопли. В итоге радио я выключил.
Меня терзал страх, и не без причины. Даже если не учитывать
зыбкую грань между сном и реальностью (я это мог сделать без труда, посчитав
царапину на тыльной стороне ладони и растущие на заднем крыльце подсолнечники
чистым совпадением или неким психическим феноменом), мне было чего бояться.
Потому что мне снились необычные сны, и мое решение вернуться в дом у озера не
проходило по разряду ординарных. Я казался себе не современным человеком конца
двадцатого века, который копается в собственном подсознании в поисках источника
страхов (у меня все хорошо, у меня все хорошо, давайте займемся душевным
стриптизом под тихую музыку Уильяма Акермана), а безумным ветхозаветным
пророком, отправляющимся в пустыню, чтобы жить там, питаясь акридами, выполняя
веление Господа, явившегося ему во сне.
