Вторая мысль, пришла она аккурат перед тем, как я допил
грейпфрутовый сок, состояла в том, что я должен позвонить Мэтти Дивоур и
рассказать о вечернем звонке. Я решил, что желание это естественное, но идея
определенно не из лучших. Я прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что
не бывает таких простых ситуаций, когда несчастная девушка одна-одинешенька
противостоит злобному отчиму, или, как в нашем случае, свекру. Я приехал на
озеро, чтобы решать свои проблемы, и мне не хотелось усложнять себе жизнь,
вмешавшись в чреватый самыми непредсказуемыми последствиями конфликт между
мистером Компьютером и миссис Трейлер. Дивоур погладил меня против шерсти,
прямо скажем, погладил энергично, но, возможно, с другими он вел себя точно так
же. Такие уж у него манеры. Черт, некоторые вон рвут бретельки бюстгальтеров. И
теперь я жаждал его крови? Нет. Не жаждал. Я спас маленькую мисс Красный Носок,
я, пусть и случайно, пощупал маленькую, но приятно-упругую грудь момми, я
узнал, что девочке дали греческое имя Кира, потому что оно звучит благородно.
Хорошего понемножку, иначе можно и зажраться.
В этот момент я остановился — перестал двигать ногами и
думать, — осознав, что добрался до «Уэррингтона», большого, смахивающего на
сарай сооружения, которое местные жители иногда называли загородным клубом.
Наверное, правильно называли, учитывая наличие поля для гольфа на шесть лунок,
конюшни, дорожек для верховой езды, ресторана, бара и комнат для проживания:
трех десятков номеров в главном здании и восьми или девяти отдельных бунгало.
Была в «Уррингтоне» даже двухполосная дорожка для боулинга, правда, ставить
кегли каждой команде приходилось по очереди. Построили клуб в тот год, когда в
Европе началась Первая мировая война. «Сара-Хохотушка» появилась на берегу
озера чуть раньше.
Длинная пристань вела к зданию поменьше, которое называлось
«Бар заходящего солнца». Именно там постояльцы «Уэррингтона» собирались, чтобы
пропустить по стаканчику в конце дня (кое-кто заглядывал туда и утром за «Кровавой
Мэри»). И посмотрев в сторону бара, я увидел, что мое одиночество нарушено. На
крыльце, слева от раскрытой двери, стояла женщина и пристально разглядывала
меня.
От неожиданности я аж подпрыгнул. Нервы у меня тогда были ни
к черту, и, возможно, причину следовало искать в этом, но, думаю, я подпрыгнул
бы в любом случае. Из-за того что стояла она как статуя. Из-за ее невероятной
худобы. А главное, из-за ее лица. Вы когда-нибудь видели картину Эдуарда Манча
«Крик»? Так вот, представьте себе это разодранное криком лицо с закрытым ртом и
ничего не упускающими глазами, и перед вами возникнет та самая женщина, что
стояла в конце пристани, положив руку с длинными пальцами на поручень. Хотя,
признаюсь, прежде всего я подумал не о картине Эдуарда Манча, а о миссис
Дэнверс.
Выглядела она лет на семьдесят и поверх черного закрытого
купальника надела черные же шорты. Сочетание выглядело очень строго,
официально, можно сказать, вариант не теряющего популярности короткого черного
платья, в каком приходят на коктейль. Кремово-белую кожу над плоской грудью и
на плечах покрывали большие коричневые старческие бляшки. Скулы и лоб выступали
вперед, а глаза словно прятались в тени. Седые волосы свисали патлами.
Господи, какая же она худая, подумал я. Прямо-таки мешок с…
Вот тут меня тряхнуло. Сильно тряхнуло, будто от удара
электрическим током. Я не хотел, чтобы она это заметила (хорошенькое начало
летнего дня: твой вид вызывает у мужчины такое отвращение, что его трясет),
поэтому я поднял руку, помахал. Попытался и улыбнуться. Привет, старушка,
стоящая у бара над водой. Привет, мешок с костями, ты испугала меня до смерти,
но нынче это просто, вот я тебя и прощаю. И что вообще ты там делаешь? Я,
правда, подумал, что моя улыбка показалась ей гримасой.
В ответ она мне рукой не помахала.
Чувствуя себя круглым идиотом (ДЕРЕВЕНСКОГО ИДИОТА ЗДЕСЬ
НЕТ. МЫ ПО ОЧЕРЕДИ ИСПОЛНЯЕМ ЕГО ОБЯЗАННОСТИ), я опустил руку и двинулся в
обратный путь. Через пять шагов оглянулся: меня не оставляло ощущение, что ее
взгляд упирается мне между лопатками.
Пристань опустела. Я прищурился, полагая, что она просто
отступила в тень, отбрасываемую boozehaus
[52]
, но нет, она исчезла. Словно
призрак.
Она просто зашла в бар, дорогой, вставила Джо. Ты это
знаешь, не так ли? Я… ты знаешь, да?
— Да, да, — бормотал я, шагая по Улице к своему дому. —
Естественно, знаю. Куда же еще она могла зайти?
Да только мне казалось, что не успела бы она войти в бар. А
если бы и вошла, я бы услышал ее шаги, пусть она была и босиком. Утро выдалось
очень уж тихое.
Может, походка у нее бесшумная. Опять Джо.
— Да, — согласился я. «Если так будет продолжаться, —
подумал я, — то к концу лета я уже привыкну говорить вслух сам с собой». — Да,
наверное. Может, у нее бесшумная походка.
Конечно. Как у миссис Дэнверс.
Я вновь остановился и оглянулся, но тропа следовала за
небольшим изгибом берега, и я больше не увидел ни «Уэррингтона», ни «Бара
заходящего солнца». И, честно признаюсь, нисколько об этом не пожалел.
* * *
На обратном пути я попытался составить список странностей,
которые предваряли или сопровождали мое возвращение в «Сару-Хохотушку»:
повторяющиеся сны; подсолнечники; наклейка радиостанции; плач в ночи. Я
предположил, что встречу с Мэтти и Кирой плюс последовавший за ней телефонный
разговор с мистером Пикселем Излом также можно считать странными, но они не
становились в один ряд с детским плачем, который я слышал по ночам.
А куда отнести тот факт, что то лето, когда умерла Джоанна,
мы проводили в Дерри, а не на озере Темный След? Можно включить его в перечень
странностей? Я не знал. Даже не смог вспомнить, почему мы остались в Дерри.
Осенью 1993 года я писал рассказы и пытался сделать сценарий из «Мужчины в
красной рубашке». В феврале 1994-го засел за «Путь вниз с самого верха». А
кроме того, решение ехать на запад, к «Саре»…
— Этим заведовала Джо, — сообщил я озеру и, как только
услышал собственные слова, понял, что сказал чистую правду. Мы оба любили
бревенчатый коттедж, но именно на Джо лежала обязанность сказать: «Эй,
Ирландец, давай оторвем наши задницы от дивана и смотаемся на несколько дней в
Тэ-Эр». Она могла произнести эти слова в любое время… только в год,
предшествующий ее смерти, не произнесла ни разу. А у меня и в мыслях не было
произнести их за нее. Я как-то забыл про «Сару-Хохотушку», несмотря на
наступившее лето. Возможно ли так глубоко погрузиться в новый роман? Вроде бы
нет, но где взять другое объяснение?
Но общей картины не получалось, а почему — я не знал. Что-то
не складывалось.
Почему-то на ум пришла Сара Тидуэлл и одна ее песня. Она так
ее и не записала, но у меня была пластинка с записью этой песни в исполнении
Слепого Лимона Джефферсона
[53]
, который, конечно, несколько поменял слова,
подстраивая песню под себя. Один куплет звучал так:
