Вероятно, шестое чувство все-таки есть. А может, и седьмое,
и восьмое. Просто задействовать их могут далеко не все. А избранные могут, но
не всегда.
— Мэтти? Вы на проводе?
— Конечно. Хотите, чтобы я и дальше держала вас в курсе
событий? Или будете узнавать все, что вас интересует, от Джона Сторроу?
— Если вы не будете держать меня в курсе, я на вас
рассержусь. Капитально рассержусь.
Она рассмеялась:
— Тогда буду. При условии, что в это время вы не будете
работать. До свидания, Майк. И большое вам спасибо.
Я с ней попрощался, положил трубку, какое-то время стоял,
глядя на старый телефонный аппарат из черного бакелита. Она будет держать меня
в курсе, но только когда я не буду работать. Откуда ей знать, в какое время
звонить? Она с этим разберется. Я в этом не сомневался. Как не сомневался в
том, что она солгала, сказав, что Джо и мужчина в коричневом пиджаке
спортивного покроя с кожаными заплатами на локтях пошли к автостоянке. И я
знал, что одета сейчас Мэтти в белые шорты и топик. По средам она обходилась
без платья или юбки, потому что в этот день библиотека не работала.
Ты же ничего этого не знаешь, ты все выдумываешь.
Но я не выдумывал. Если б выдумывал, одел вы ее во
что-нибудь более соблазнительное, как Веселую Вдову из «Секрета Виктории».
Эта мысль потянула за собой другую. Делай что хочешь,
сказали они. Обе. Делай что хочешь. Я знал, откуда эта зараза. Отдыхая на Ки-Ларго,
я прочитал в «Атлантик мансли» статью о порнографии, написанную какой-то
феминисткой. Кем именно, не помню, но точно не Найоми Вулф и не Камиллой Пагли.
Женщина употребила эту фразу. Может, Салли Тисдейл? Или мое подсознание искало
имя и фамилию, созвучные с Сарой Тидуэлл? Как бы то ни было, она заявляла, что
«делай что хочешь» у женщин вызывает эротические ассоциации, тогда как у мужчин
— порнографические. Женщины представляют себе, что они произносят эту фразу в
соответствующей ситуации, мужчины представляют себе, что фраза эта обращена к
ним. И когда, продолжала автор, секс не доставлял удовольствия, то ли из-за
чрезмерной доли насилия, то ли из-за стыда, то ли по какой-то иной причине,
мужчина всегда обвинял в этом женщину. «Ты этого хотела! — безапелляционно
заявлял он. — Перестань лгать и признавайся. Ты именно этого и хотела!»
Журналистка утверждала, что каждый мужчина мечтает услышать
от своей партнерши: «Делай что хочешь». Кусай меня, трахай в зад, лижи мои
пальцы на ногах, пей вино из моего пупка, причесывай меня, подставляй свою
задницу, чтобы я ее отшлепала. Делай что хочешь. Дверь закрылась, мы в спальне,
но на самом деле в спальне только ты, а я лишь покорная исполнительница твоих
фантазий. У меня нет собственных желаний, собственных потребностей, для меня не
существует никаких табу. Делай что хочешь с этой тенью, с этой фантазией, с
этим призраком.
Прежде я думал, что журналистка как минимум на пятьдесят
процентов несет пургу: предположение, что мужчина может получить настоящее сексуальное
удовлетворение лишь превратив женщину в подопытного кролика, в большей степени
раскрывает характер наблюдателя, а не участников. Дамочка в полной мере владела
соответствующим сленгом и не была чужда остроумию, но из-под всего этого
вылезали уши высказывания Сомерсета Моэма, вложенные им в уста Сейди Томпсон,
персонажа рассказа «Дождь», написанного восемьдесят лет тому назад: мужчины —
животные, эгоистичные животные, все до одного. Но ведь мы, как правило, не
животные, пока нас не загоняют за предельную черту. А уж если загоняют, то речь
редко идет не о сексе; обычно это вопрос власти. Я слышал аргумент феминисток,
будто для мужчин секс и власть — все одно, но подобное утверждение очень уж
далеко от правды.
Я направился к кабинету, открыл дверь, и тут за моей спиной
вновь зазвонил телефон. Тут же ко мне вернулись, казалось бы, забытые эмоции:
злость на телефон, желание вырвать шнур и запустить телефонным аппаратом в
стену. Почему они звонят именно тогда, когда я пишу? Почему они не могут… ну…
не могут позволить мне делать то, что хочется?
Я усмехнулся и вернулся к столику, заметив на трубке влажный
след своей ладони.
— Слушаю.
— Я же просил в ее обществе оставаться на виду.
— И вас с добрым утром, адвокат Сторроу.
— Вы, должно быть, в другом временном поясе, дружище. В
Нью-Йорке уже четверть второго.
— Мы пообедали вместе. Во дворе. Действительно, потом я
почитал девочке книжку и уложил ее в постель, но…
— Половина местного населения уже думает, что вы трахаетесь
без перерыва, а вторая половина придет к тому же выводу, как только я,
представляя ее интересы, появлюсь в суде. — Но злости в его голосе не было.
Наоборот, по всему чувствовалось, что жизнью он доволен.
— Они смогут заставить вас сказать, кто оплачивает ваши
услуги? — спросил я. — На судебном процессе по опеке?
— Нет.
— А в пятницу, когда я буду давать показания?
— Господи, да нет же! Дарджин тут же распрощается с
опекунством ad litem, если двинется в этом направлении. Опять же, у них нет
основания не касаться секса. Они сосредоточатся на том, что Мэтти пренебрегает
материнскими обязанностями и, возможно, грубо обращается с дочерью. Довод, что
мать — не монахиня, мог сработать только в фильме «Крамер против Крамера». И
потом, у них есть куда более серьезная проблема. — Голос Сторроу радостно
зазвенел.
— Какая же?
— Максу Дивоуру восемьдесят пять лет и он разведен. Более
того, разведен дважды. Прежде чем доверить опеку над ребенком мужчине такого
возраста, необходимо принять во внимание вторичную опеку. Это, между прочим,
очень важный момент, сравнимый с обвинениями матери в пренебрежении своими
обязанностями и жестоком отношении к ребенку.
— В чем конкретно ее обвиняют? Вы знаете?
— Нет. И Мэтти не знает, потому что все сфабриковано. Она,
между прочим, милашка…
— Я это заметил.
— …и станет отличной свидетельницей. Жду не дождусь личной
встречи с ней. А пока не уводите меня в сторону. Мы говорили о вторичной опеке,
так?
— Так.
— У Дивоура есть дочь, которая признана психически
ненормальной и содержится в закрытой клинике где-то в Калифорнии… вроде бы в
Модесто. Не слишком удачный кандидат в опекуны.
— Не слишком.
— Его сыну, Роджеру… — я услышал шуршание страниц, — пятьдесят
девять лет. Тоже — не мальчик. Однако в наши дни многие в его возрасте
становятся отцами. Люди у нас храбрые. Но Роджер — гомосексуалист.
Я вспомнил, что Билл Дин на это мне намекал.
