Мошка – произносится непременно с ударением на последнюю
букву – пострашнее любого зверя. Еще и потому, что способна довести любого
таежного зверя до безумия. И даже не оттого, что она кусается. Кусают
комары – а мошка, гнус, скопище разнообразных мушек, чье точное научное название
как-то не тянет выяснять, всего-то навсего садится на кожу, щекочет, ползая,
выясняя, не попадется ли ей м е р т в о г о
мясца. Но это еще хуже. Неостановимо, с тупостью механизма, сотни крохотных
тварей лезут в ноздри, в рот, под веки, в уголки глаз, они неисчислимы и
неутомимы, сплошь и рядом ничуть не помогают разнообразные жидкости и аэрозоли,
остается разве что безостановочно курить – но мошка лезет и сквозь дым... Самые
хладнокровные люди быстро сатанеют – а зверь бесится, бросается в воду,
катается по земле...
Мазура затрясло – едва он представил себе, что ощущает
распятый. Хорошо еще, солнце невысоко, в полдень станет и вовсе не выносимо...
К вечеру привязанный человек вполне может рехнуться – а то и раньше...
– Все прониклись? – спросил негромко Кузьмич. –
Вот так, гости мои дорогие, у нас принято поступать с безалаберными
нарушителями дисциплины. И показываю я вам это насквозь поучительное зрелище не
из пустого запугивания, а чтобы осознали: коли у нас так наказывают своих, с
чужими могут и еще почище поступить... Уяснили, соколы, орлы, голубки и твари
дрожащие? Да посмотрите на него, посмотрите, это вам не театр, это все
всерьез... – он остановился перед Мазуром и посмотрел на него беззлобно,
со спокойным сознанием собственной силы. – А если мы в корень посмотрим
философски, то червяка из тебя, сокол, сделать – что два пальца описать. Велю
твою бабу сюда вместо этого дурака положить – ты мне через час на сапоги полный
глянец языком наведешь...
– А ты на моем месте? – спросил Мазур.
– Да точно так же, ибо плоть слаба и на дух способна влиять
самым унизительным образом. Ежели ты это хотел услышать. Только
палочка-погонялочка, майор, не у тебя в руке, а у меня... – он помолчал и
вдруг расплылся в улыбке. – А не устроить ли нам, друзья, в завершение
прогулки судилище? Очень мне интересно на вас поглядеть и души ваши
потрогать... Устроим мы все, как, прости господи за срамное слово, в
Государственной Думе... Большинство рук поднимете за то, чтоб ему до вечера
здесь прохлаждаться – будет прохлаждаться. Велите избавить – избавлю. Ну,
процесс пошел, как говорил наш придурок, сатаной меченый... Обмозгуйте – и
тяните рученьки в демократическом процессе... Кто у нас, стало быть, за то,
чтобы этого оглоеда отвязать и отправить на милые забавы – нужники
вычищать?
Мазур, не колеблясь, поднял руку – тут же звякнула Ольгина
цепь.
– Двое, – сказал Кузьмич равнодушным тоном опытного
спикера. – Что ж так мало-то, миряне? Смертный приговор ведь выносите...
– Вика... – умоляюще сказала Ольга соседке по цепи.
– А пошла ты! – лицо Виктории прямо-таки
исказилось. – Тебя этот подонок во все щели не трахал – с прибауточками...
Вот и пусть дохнет, раз уж такие игры...
Кузьмич терпеливо ждал. И наконец заключил:
– Ну, коли уж все демократично, трое против двух – пусть
себе кукует до вечера в теплой компании мелких божьих тварей. Спасибо, милые.
Потешили старика, наглядно доказали, что человек человеку – волк. И обид не
прощает... – Он прошелся вдоль строя, остановился перед Викторией,
задумчиво шевеля губами – А если я тебе, милая, пистолетик дам, ты этого ирода
порешить сможешь? Там и дел-то особых нет, покажу, куда пальчиком нажимать...
Нажмешь, пуля и выскочит.
Виктория закусила губу, глаза у нее нехорошо горели.
– Нажмешь... – сказал Кузьмич убежденно. – На что
хорошее человека не подвигнешь, а на пакость – за здорово живешь, с полным
нашим удовольствием... – Он потрепал молодую женщину по щеке,
кивнул. – Ну что, дать пистолетик?
Со стороны долины послышался заполошный конский топот.
Вскоре к ним подлетел верховой на высоком гнедом коне – тот, храпя и
разбрасывая пену, пошел боком, чуть не налетел на скованных, и они
шарахнулись, – наклонился с седла к Кузьмичу и прошептал на ухо что-то
короткое. Потом развернул коня на месте, подняв его на дыбы, наметом ускакал
прочь.
Кузьмич мгновенно переменился, лицо стало озабоченным и
серьезным.
– Назад, гости дорогие, – скомандовал он хмуро. –
К повозке, и живенько. Скажу вам по секрету, хозяин в гости жаловать
изволят, так что времени у нас мало...
Назад возница гнал лошадь во всю прыть, повозка прыгала на
ухабах, цепи отчаянно звенели. Кузьмич за все время не произнес ни слова, лицо
у него было какое-то д р у г о е, незнакомое.
Ворота оказались распахнутыми настежь, а две собачьих будки,
мощные, как маленькие блокгаузы, – наглухо закрытыми деревянными щитами.
Слышно было, как внутри обиженно повизгивают волкодавы, огорченные неожиданным
заточением. Посреди двора стоял, широко расставив ноги, незнакомый бородач и
орал в пространство:
– Махальщика на башню! Порох где, дармоеды? Запорю!
Возле терема, меж домами суетились люди в старинной одежде,
которых оказалось неожиданно много – что-то тащили, что-то устанавливали, трое
проволокли черную пушку на зеленом лафете, времен примерно Бородинского
сражения – небольшую, но явно тяжелую и потому выглядевшую вполне настоящей.
Слева вдруг ударил колокол, замолчал, загремел пуще – похоже, в целях
испытания.
Повозка свернула не к тюрьме – вправо, к небольшому домику
со столь же крохотными окошками, без решеток, правда.
– Диспозиция вам такая, – сказал резко Кузьмич,
соскакивая на землю. – Живенько всем в баню, чтобы вымылись до скрипа,
причесались, подкрасились – к мужикам, понятно, не относится, разве что кто
захочет... Церемоний разводить не будем, не в Кремле, так что набивайтесь туда,
не делая различий меж бабами и мужиками. Не дети, чай, все видели... Живо!
Вокруг повозки полукругом стояли человек семь – кто с
автоматом наперевес, кто с карабином.
– Персонально для тебя, сокол, уточняю, – торопливо
сказал Мазуру Кузьмич. – Кончились спектакли, так что патроны у всех
боевые. Начнешь дергаться, красотка твоя первую пулю огребет, Христом Богом
клянусь, так что не егози...
Лицо у него было ожесточенно-деловое, и Мазур, невольно
подчинившись общей суете, машинально кивнул, не сразу и опомнившись. Злость
куда-то улетучилась, как ни странно. Ему вдруг стало интересно, и это вытеснило
все другие чувства.
– Живо, живо! – нетерпеливо покрикивал Кузьмич. –
Времени почти нет, час какой-то. Надевайте потом, что на кого смотрит, все
одинаковое...
Под зорким и пристальным взглядом нескольких дул с Мазура
сняли кандалы и подтолкнули к двери баньки. Войдя в тесный предбанник, он
неторопливо принялся раздеваться, движимый сейчас нехитрой солдатской
философией: что бы там плохое ни случилось потом, а банька – вещь неплохая, и
ею стоит воспользоваться...
Следом появилась Ольга, покрутила головой:
