Мазур, припав к земле, затаил дыхание, машинально оглянулся
на небо – увериться, что солнечный лучик не блеснет ослепительным зайчиком на
фиолетовых линзах...
Сначала из тайги комочками выкатились собаки – снежно-белая
и черная с белыми пятнами. Точно, лайки, совсем небольшенькие, – хорошая
лайка прямо-таки миниатюрна, чтобы ее при нужде можно было упрятать в заплечный
мешок и таскать по тайге, не особенно напрягаясь.
Обеих держал на длинных сворках невысокий человечек в
брезентовой куртке и черных штанах, с темной повязкой на голове, самую малость
напоминавшей чалму. Два километра – не столь уж большое расстояние для двадцатикратного
бинокля, и Мазур легко рассмотрел, что лицо у человечка, несомненно, азиатское,
морщинистое, с раскосыми глазами и плоским носом. Эвенк или другой таежный
абориген. А это уже хуже...
Лайки резво пронеслись по траве и остановились там, где начинались
кочки. Растерянно заметались, поднимая брызги, – до Мазура долетал их
звонкий, как колокольчик, обиженный лай. С первого взгляда было ясно, что они
потеряли след. Судя по поведению эвенка – для простоты будем считать его
эвенком, – он сообразил это даже раньше Мазура. Насколько удалось понять
по жестам, прикрикнул на собак, заставив их сесть, вытащил трубочку и задымил,
присев на корточки, философским и напрочь отрешенным от всего сущего пустым
взором каменной бабы глядя на равнину. Вновь показалось, что они встретились
глазами, – но Мазур пересилил себя и бинокль не опустил. Голова толстяка
не шелохнулась, застыл, как увидевшая сову белка.
Из тайги цепочкой стали выходить люди в камуфляжных
комбинезонах, и высоких черных ботинках. Мазур насчитал восемь. Пятеро с
охотничьими ружьями, у остальных висят на плече короткие автоматы – ну да баре
и оберегающая челядь... Все восемь были в густых накомарниках, Мазур не видел
лиц. У одного из автоматчиков за спиной – весьма объемистый зеленый рюкзак,
похоже, «абалаковский». Несомненно, та, что идет третьей, – женщина, по
движениям видно, по пластике. А вот опознать среди охотничков Прохора Мазур не
смог, как ни пытался. Не так уж долго они общались, сидящий за столом человек
выглядит совсем иначе, нежели шагающий...
А шагали они все не быстро, но и не медленно, в хорошем и
выгодном ритме опытных таежных ходоков, все восемь. Ничуть не спешили, но
выглядели
н е о т в р а т и м о, как
судьба. Сбились в кучку вокруг эвенка, – а тот что-то объяснял, помогая
себе скупыми жестами, тыча пальцем на равнину. И никаких тебе приборов на шее,
ничего похожего – значит, всех «клопов» удалось вывести, и то достижение...
Правда, остаются собаки. И их клятый вожатый... Они, похоже, совещались –
спокойно, без дерганой жестикуляции, как люди, столкнувшиеся с досадным, но, в
общем, ничуть не удивившим препятствием. Очередная уловка бегущей от охотников
лисы, следует принимать, как должное... Оттого-то они Мазуру и не нравились:
потому что были собранными, опытными, хваткими...
Эвенк прошелся на корточках вдоль кромки сухой земли, то и
дело приседал вовсе уж низко, один раз и вообще лег, чуть ли не тыкаясь носом в
траву. Мазур даже засмотрелся. И понял, что этого таежного Чингачгука, кровь из
носу, нужно исхитриться и прикончить как можно быстрее. Он видел, как маленький
и узкоглазый таежный человек, уже ступив меж кочек, после совсем недолгих
рысканий прошел метров пять, почти в точности повторяя путь беглецов...
Куперовские индейцы, непревзойденные следопыты, ничуть не
выдуманы. Как и австралийские «черные следопыты», аборигены, вторую сотню лет
работающие с полицией. Все правда – народы, ведущие до сих пор почти
первобытную жизнь, способны узреть невидимые приметы и взять след там, где
остановится в растерянности городской человек, будь он опытным охотником... или
прошедшим нелюдскую подготовочку командосом. Неважно в джунглях происходит
дело, в австралийском вельде или в глухих азиатских лесах. Самый лучший
командос – пришелец здесь. А этот узкоглазый – ч а с т ь
окружающего мира, как длиннющая череда его дедов и прапрадедов. Как ни засыпай
табачком следы, он пройдет там, где собьется собака...
Мазур повел биноклем. Пора и восвояси – охотники уже
двинулись гуськом по кочкам...
Словно беззвучный взрыв! Это толстяк, не выдержав, взмыл из
ямы, осыпанный тучей брызг, сверкнувших радугами в косых лучах заходящего
солнца, кинулся бежать – слепо, в паническом ужасе забирая влево.
Цепочка моментально развернулась шеренгой. Выстрел. Еще
один. Толстяк повалился лицом вперед, разбрызгивая воду, но тут же вскочил,
видимо, всего лишь поскользнулся, понесся дальше неуклюжими прыжками. Справа от
него взлетел сноп водяных брызг, перемешанный с обрывками травы. И еще раз. И
очень похоже, что это намеренный промах, забавы ради...
Вопль донесся даже до Мазура, лежавшего за стволом кедра
километрах в двух. Подхлестнутый ужасом, толстяк мчался, пересекая равнину
наискосок, как-то ухитряясь ни разу не споткнуться...
Охотник с женской пластикой движений медленно вел за ним
стволом, несомненно, все это время держа на прицеле. Остальные опустили ружья,
Видимо, четко было оговорено, чья очередь бить по бегущему зайцу...
Выстрел. Толстяк дернулся вперед, медленно взмахнул руками и
рухнул лицом вниз. Повесив бинокль на шею, Мазур, не глядя, протянул руку,
подхватил охапку свеженарезанных палок и, прижимаясь к земле, стал отползать
по-рачьи. Пора и честь знать. Теперь окончательно убедился, что происходит с
угодившим на прицел...
Когда вершина откоса скрыла от него равнину, он поднялся на
ноги, покрепче зажал в руках палки и побежал вперед – размеренно, экономно и
расчетливо выдыхая воздух. Он был уже не тот, что лет пятнадцать назад, но все
же оставался неплохой машиной, не проржавевшей, не скрипящей, способной еще на
мелкие рекорды...
Черная извилистая лента на пути – гадюка. Она не успела
поднять голову – Мазур на бегу поддел змею палкой, коротко дернул запястьем, и
гадюка улетела в чащобу, свившись в кольцо. Надо было ее прихватить с собой, но
не хотелось сбиваться с ритма, авось, еще одна попадется...
Едва слышным шепотом он повторял, как заведенный, как
испортившийся граммофон:
Гроб на лафет —
он ушел в лихой поход!
Гроб на лафет —
пушка медленно ползет!
Гроб на лафет —
все мы ляжем тут костьми!
Гроб на лафет —
и барабан греми!
Слова тут не имели никакого значения – лишь бы ложились на
незамысловатый ритм. Хоть детская считалочка, хоть вирши Гомера, хоть
митинговые призывы в честь одиннадцатого года перестройки... Бесконечным
повторением короткого стишка Мазур вгонял себя в некое подобие транса, совмещая
каждую строчку с выдохом, с движениями рук и ног – и чувствовал, как голова
становится бездумной, пустой, как тело движется в тупом механическом ритме,
несется меж деревьев словно бы само по себе, сопровождаемое плывущим на некотором
отдалении невесомым облачком из остатков сознания...
