– Я позвоню, – сказал он и нежно поцеловал Сару. – Ты точно
не хочешь, чтобы я побыл здесь?
Внезапно ей этого захотелось, но она отрицательно покачала
головой.
– Позвони, – сказала она.
– На третьей переменке, – пообещал он и направился к двери.
– Джонни?
Он повернулся.
– Джонни, я люблю тебя, – сказала она, и его лицо
засветилось, словно вспыхнула электрическая лампочка.
Он послал воздушный поцелуй.
– Будешь чувствовать себя лучше, – сказал он, – тогда
поговорим.
Она кивнула, но прошло четыре с половиной года, прежде чем
она смогла поговорить с Джонни Смитом.
– Вы не возражаете, если я сяду впереди? – спросил Джонни
таксиста.
– Нет. Только не заденьте коленями счетчик. Еще разобьете.
С некоторым усилием Джонни просунул ноги под счетчик и
захлопнул дверь. Таксист, бритоголовый мужчина средних лет, с брюшком, опустил
флажок, и машина двинулась по Флэгг-стрит.
– Куда?
– Кливс Милс, – сказал Джонни. – Главная улица. Я покажу.
– Придется взять с вас в полтора раза больше, – сказал
таксист. – Мне ведь, сами понимаете, пустым оттуда возвращаться.
Рука Джонни машинально накрыла пачку купюр в брючном
кармане. Он пытался вспомнить, держал ли когда-нибудь при себе столько денег
сразу. Только однажды. Когда купил подержанный «шевроле» за тысячу двести
долларов. По наитию он попросил в банке выдать ему наличными – хотелось своими
глазами увидеть такую кучу денег. Оказалось, ничего особенного. Зато какое было
лицо у торговца машинами, когда Джонни вывалил ему в руку двенадцать
стодолларовых бумажек! На это стоило посмотреть. Правда, сегодня пачка денег в
кармане его нисколько не радовала, скорее наоборот, вызывала какое-то
беспокойство, и ему вспоминалось выражение матери: шальные деньги приносят
несчастье.
– Хорошо, пусть будет в полтора раза больше, – сказал он
таксисту.
– Ну вот и договорились. – Таксист стал более разговорчивым.
– Я так быстро приехал, потому что у меня был вызов на Риверсайд, а там никого
не оказалось.
– Правда? – равнодушно спросил Джонни. Мимо проносились
темные дома. Он выиграл пятьсот долларов, ничего подобного с ним еще не случалось.
Его не оставлял призрачный запах горящей резины… словно он вновь переживает
что-то, случившееся с ним в раннем детстве… ощущение грядущего несчастья
отравляло радость удачи.
– Да, эти пьянчуги сначала звонят, а потом передумывают, –
сказал таксист. – Ненавижу поганых пьянчуг. Позвонят, а потом решают – какого
черта, глотну-ка еще пивка. А то пропьют все деньги, пока ждут машину, а
начнешь кричать: «Кто вызывал такси?» – молчат.
– Да, – сказал Джонни. Слева текла река Пенобскот, темная и
маслянистая. А тут еще заболевшая Сара и это признание в любви. Возможно, оно
было проявлением слабости, но, бог мой, а вдруг это правда! Он влюбился в нее
прямо с первого свидания. Вот что было настоящей удачей, а не выигрыш на
Колесе. Однако мысленно он возвращался именно к Колесу, оно вызывало тревогу. В
темноте он все еще видел, как оно вращается, слышал, словно в дурном сне,
замедляющееся пощелкивание указателя, который задевал за шпильку. Шальные
деньги приносят несчастье.
Таксист повернул на автостраду № 6, теперь он увлеченно
беседовал с самим собой:
– Вот я и говорю: «Чтоб я этого больше не слышал». Больно
умный стал. Такого дерьма я ни от кого не потерплю, даже от собственного сына.
Я вожу такси двадцать шесть лет. Меня грабили шесть раз. А сколько раз я
«целовался», не сосчитать, хотя ни разу в крупную аварию не попал, спасибо деве
Марии, святому Христофору и отцу вседержителю, правильно? И каждую неделю,
какой бы неудачной она ни была, я откладывал пять долларов ему на колледж. Еще
когда он был молокососом. И чего ради? Чтобы в один прекрасный день он пришел
домой и заявил, что президент Соединенных Штатов свинья. Вот паразит! Парень
небось думает, что я свинья, хотя знает, скажи он такое, я мигом пересчитаю ему
зубы. Вот вам и нынешняя молодежь. Я и говорю: «Чтоб я этого больше не слышал».
– Да, – сказал Джонни. Теперь мимо пробегали перелески.
Слева было Карсоново болото. Они находились примерно в семи милях от Кливс
Милс. Счетчик накинул еще десять центов.
Одна тонкая монетка, одна десятая доллара, эй-эй-эй.
– Можно спросить, чем промышляете?
– Работаю учителем в Кливсе.
– Да? Значит, вы понимаете, о чем я говорю. И все-таки что
за чертовщина происходит с этими детьми?
Просто они съели тухлую сосиску под названием Вьетнам и
отравились. Ее продал им парень по имени Линдон Джонсон. Тогда они, знаете,
пришли к другому парню и говорят: «Ради всего святого, мистер, нам чертовски
скверно». А этот другой парень, Никсон, и отвечает: «Я знаю, как вам помочь.
Съешьте еще несколько сосисок». Вот что произошло с американской молодежью.
– Не знаю, – ответил Джонни.
– Всю жизнь строишь планы, делаешь как лучше, – сказал
таксист, и в голосе его на сей раз ощущалось какое-то замешательство, оно
продлится не очень долго, ибо ему осталось жить какую-нибудь минуту. А Джонни,
не зная этого, испытывал к нему жалость, сочувствовал его непонятливости.
Обними меня, милый, покрепче… ну давай не валяй дурака.
– И всегда ведь хочешь самого хорошего, а парень приходит
домой с волосами до задницы и заявляет, что президент Соединенных Штатов
свинья! Свинья! Ну не дрянь, я…
– Берегись! – закричал Джонни.
Таксист повернулся к нему лицом – это было пухлое лицо члена
Американского легиона, серьезное, сердитое и несчастное в отблесках приборной
доски и внезапном свете приближающихся фар. Он быстро глянул вперед, но было
уже поздно.
– Иииисусе!
Впереди были две машины по обе стороны белой разделительной
линии. «Мустанг» и «додж чарджер» перевалили через гребень холма. Джонни даже
слышал завывание форсируемых двигателей. «Чарджер» надвигался прямо на них. Он
даже не пытался свернуть, и таксист застыл за рулем.
– Иииииии…
Джонни едва заметил, что слева промелькнул «мустанг». И тут
же такси и «чарджер» столкнулись лоб в лоб, и Джонни почувствовал, как его
поднимает вверх и отбрасывает в сторону. Боли не было, хотя он смутно сознавал,
что зацепил ногами счетчик, да так, что сорвал его с кронштейна.
Звон бьющегося стекла. Громадный огненный язык полыхнул в
ночи. Джонни пробил головой ветровое стекло. Все начало проваливаться в
какую-то дыру. Он ощущал только боль, смутную, приглушенную в плечах и руках, а
тело его устремилось вслед за головой сквозь дыру в стекле. Он летел. Летел в
октябрьскую тьму.
