– Скажите мне по крайней мере одно, – сказал Джонни. Его
голос, казалось, доносился из далекого далека. Внезапно он подумал, что это ему
просто необходимо знать. – Ваша ручка. Как она называется?
– Эта? – Браун опустил ее вниз с головокружительной высоты.
Голубой пластмассовый корпус, волокнистый кончик. – Она называется фломастер. А
теперь спите, мистер Смит.
Что Джонни и сделал; однако это слово преследовало его во
сне, подобно какому-то таинственному заклинанию, исполненному дурацкого смысла:
фломастер… фломастер… фломастер…
Герберт положил телефонную трубку и долго не отрывал от нее
глаз. В соседней комнате гремел телевизор, включенный почти на полную мощность.
Орэл Робертc говорил о футболе и исцеляющей любви Иисуса – между футболом и
господом была, наверное, какая-то связь, но Герберт ее не уловил. Из-за
телефонного звонка. Голос Орэла гулко гремел. Передача вот-вот закончится, и
Орэл напоследок заверит зрителей, что с ними должно случиться что-то хорошее.
Очевидно, Орэл прав.
Мой мальчик, думал Герберт. Если Вера молила о чуде, Герберт
молился о том, чтобы сын умер. Но услышана была молитва Веры. Что это значит и
как быть теперь? И как новость повлияет на нее?
Он вошел в гостиную. Вера сидела на кушетке. Ее ноги, в
мягких розовых шлепанцах, покоились на подушечке. На Вере был старый серый
халат. Она ела кукурузный початок. Со времени происшествия с Джонни она
пополнела почти на сорок фунтов, и давление у нее сильно подскочило. Врач
прописывал ей лекарства, но Вера не хотела их принимать, – если господь
посылает высокое давление, говорила она, пусть так оно и будет. Герберт однажды
заметил, что господь не мешает ей принимать бафферин, когда болит голова. Она
ответила своей сладчайшей, страдальческой улыбкой, использовав свое самое
сильное оружие: молчание.
– Кто звонил? – спросила она, не отрываясь от телевизора.
Орэл обнимал известного полузащитника футбольной команды. Он говорил с
притихшей миллионной аудиторией. Полузащитник застенчиво улыбался.
– …и все вы слышали сегодня рассказ этого прекрасного
спортсмена о том, как он попирал свое тело, свой божий храм. И вы слышали…
Герберт выключил телевизор.
– Герберт Смит! – Она выпрямилась и чуть не выплюнула всю
кукурузу. – Я смотрю! Это же…
– Джонни очнулся.
– …Орэл Робертc и…
Слова застряли у нее в горле. Она съежилась, будто над ней
занесли руку для удара. Герберт отвернулся, не в силах больше вымолвить ни
слова, он хотел бы радоваться, но боялся. Очень боялся.
– Джонни… – Она остановилась, сглотнула и начала снова: –
Джонни… наш Джонни?
– Да. Он разговаривал с доктором Брауном почти пятнадцать
минут. Это явно не то, о чем они сначала думали… не ложное пробуждение… Он
говорит вполне связно. Может двигаться.
– Джонни очнулся?
Она поднесла руки ко рту. Наполовину объеденный кукурузный
початок медленно выскользнул из пальцев и шлепнулся на ковер, зерна разлетелись
в разные стороны. Она закрыла руками нижнюю половину лица. Глаза расширялись
все больше и больше, и наступил жуткий миг, когда Герберт испугался, что они
сейчас выскочат из орбит и повиснут как на ниточках. Потом они закрылись. Вера
что-то промяукала зажатым ладонями ртом.
– Вера? Что с тобой?
– О боже, благодарю тебя, да исполнится воля твоя! Мой
Джонни! Ты вернул мне сына, я знала, ты не останешься глух к моим мольбам… Мой
Джонни, о боже милостивый, я буду благодарить тебя все дни моей жизни за
Джонни… Джонни… ДЖОННИ.
Ее голос превратился в истерический, торжествующий крик.
Герберт подошел, схватил жену за отвороты халата и встряхнул. Время вдруг
словно пошло вспять, вывернувшись, подобно какой-то странной ткани, наизнанку,
они как бы вновь переживали тот вечер, когда им сообщили об автомобильной
катастрофе – по тому же телефону, в том же месте.
В том же месте с нами вместе, пронеслось у Герберта в голове
нечто несуразное.
– О боже милосердный, мой Иисус, о мой Джонни… чудо, я же
говорила: чудо…
– Вера, прекрати!
Взгляд ее потемнел, затуманился, стал диковатым.
– Ты недоволен, что он очнулся? После всех этих многолетних
насмешек надо мной? После всех этих рассказов, что я сумасшедшая?
– Вера, я никому не говорил, что ты сумасшедшая.
– Ты говорил им глазами! – прокричала она. – Но мой бог не
был посрамлен. Разве был, Герберт? Разве был?
– Нет, – сказал он. – Пожалуй, нет.
– Я говорила тебе. Я говорила тебе, что господь предначертал
путь моему Джонни. Теперь ты видишь, как воля божья начинает свершаться. – Она
поднялась. – Я должна поехать к нему. Я должна рассказать ему. – Она направилась
к вешалке, где висело ее пальто, по-видимому забыв, что на ней халат и ночная
рубашка. Лицо ее застыло в экстазе. Герберт вспомнил, как она выглядела в день
их свадьбы, и это было чудно и почти кощунственно. Она втоптала кукурузные
зерна в ковер своими розовыми шлепанцами.
– Вера.
– Я должна сказать ему, что предначертание господа…
– Вера.
Она повернулась к нему, но глаза ее казались
далекими-далекими, она была вместе с Джонни.
Герберт подошел и положил руки на плечи жены.
– Ты скажешь, что любишь его… что ты молилась… ждала… У кого
есть большее право на это? Ты мать. Ты так переживала за сына. Разве я не
видел, как ты исстрадалась за последние пять лет? Я не сожалею, что он снова с
нами, ты не права, не говори так. Я вряд ли буду думать так же, как ты, но
совсем не сожалею. Я тоже страдал.
– Страдал? – Ее взгляд выражал жестокость, гордость и
недоверие.
– Да. И еще я хочу сказать тебе, Вера. Прошу тебя, перекрой
обильный фонтан твоих рассуждений о боге, чудесах и великих предначертаниях,
пока Джонни не встанет на ноги и полностью не…
– Я буду говорить то, что считаю нужным!
– …придет в себя. Я хочу сказать, что ты должна предоставить
сыну возможность стать самим собой, прежде чем навалишься на него со своими
идеями.
– Ты не имеешь права так говорить со мной! Не имеешь!
– Имею, потому что я отец Джонни, – сказал он сурово. – Быть
может, я прошу тебя последний раз в жизни. Не становись на дороге сына, Вера.
Поняла? Ни ты, ни бог, ни страдающий святой Иисус. Понимаешь?
Она отчужденно смотрела на него и не отвечала.
