– Ему и без того будет трудно примириться с мыслью, что он,
точно лампочка, был выключен на четыре с половиной года. Мы не знаем, сможет ли
он снова ходить, несмотря на помощь врачей. Мы лишь знаем, что предстоит
операция на связках, если еще он захочет; об этом сказал Вейзак. И, наверно, не
одна операция. И снова терапия, и все это грозит ему адовой болью. Так что
завтра ты будешь просто его матерью.
– Не смей так со мной разговаривать! Не смей!
– Если ты начнешь свои проповеди, Вера, я вытащу тебя за
волосы из палаты.
Она вперила в него взгляд, бледная и дрожащая. В ее глазах
боролись радость и ярость.
– Одевайся-ка, – сказал Герберт. – Нам нужно ехать.
Весь долгий путь в Бангор они молчали. Они не испытывали
счастья, которое должны были бы оба испытывать; Веру переполняла горячая,
воинственная радость. Она сидела выпрямившись, с Библией в руках, раскрытой на
двадцать третьем псалме.
На следующее утро в четверть десятого Мари вошла в палату к
Джонни и сказала:
– Пришли ваши родители. Вы хотите их видеть?
– Да, хочу. – В это утро он чувствовал себя значительно
лучше и был более собранным. Но его немного пугала мысль, что он сейчас их
увидит. Если полагаться на воспоминания, последний раз он встречался с
родителями около пяти месяцев назад. Отец закладывал фундамент дома, который
теперь, вероятно, стоит уже года три или того больше. Мама подавала ему фасоль,
приготовленную ею, яблочный пирог на десерт и кудахтала по поводу того, что он
похудел.
Слабыми пальцами он поймал руку Мари, когда та собиралась
уйти.
– Как они выглядят? Я имею в виду…
– Выглядят прекрасно.
– Что ж. Хорошо.
– Вам можно побыть с ними лишь полчаса. И немного еще
вечером, если не очень устанете, после исследований в неврологии.
– Распоряжение доктора Брауна?
– И доктора Вейзака.
– Хорошо. По крайней мере пока. Не уверен, что я позволю им
долго меня щупать и колоть.
Мари колебалась.
– Что-нибудь еще? – спросил Джонни.
– Нет… не сейчас. Вам, должно быть, не терпится увидеть
ваших. Я пришлю их.
Он ждал и нервничал. Вторая койка была пуста; ракового
больного убрали, когда Джонни спал после укола.
Открылась дверь. Вошли мать с отцом. Джонни пережил шок и
тут же почувствовал облегчение; шок, потому что они действительно постарели;
облегчение, потому что не намного. А если они не так уж изменились, вероятно,
то же самое можно сказать и о нем.
Но что-то все-таки в нем изменилось, изменилось бесповоротно
– и эта перемена могла быть роковой.
Едва он успел так подумать, как его обвили руки матери,
запах ее фиалковых духов ударил в нос, она шептала:
– Слава богу, Джонни, слава богу, что ты очнулся, слава
богу.
Он тоже крепко обнял ее, но в руках еще не было силы, они
тут же упали – и вдруг за несколько секунд он понял, что? она чувствует, что?
думает и что? с ней случится. Потом это ощущение исчезло, растворилось, подобно
темному коридору, который ему привиделся. Когда же Вера разомкнула объятия,
чтобы взглянуть на Джонни, безудержная радость в ее глазах сменилась глубокой
озабоченностью. Он непроизвольно произнес:
– Мам, ты принимай то лекарство. Так будет лучше.
Глаза матери округлились, она облизнула губы – Герберт был
уже около нее, он еле сдерживал слезы. Отец похудел – не настолько, насколько
поправилась Вера, но все же заметно. Волосы у него поредели, однако лицо
осталось таким же – домашним, простым, дорогим. Он вытащил из заднего кармана большой
цветной платок и вытер глаза. Затем протянул руку.
– Привет, сынок, – сказал он. – Я рад, что ты опять с нами.
Джонни пожал ее как можно крепче; его бледные и безжизненные
пальцы утонули в широкой руке отца. Джонни смотрел по очереди на родных –
сначала на мать, одетую в просторный темно-синий брючный костюм, потом на отца,
приехавшего в поистине отвратительном клетчатом пиджаке, который подошел бы
скорее продавцу пылесосов в Канзасе, – и залился слезами.
– Извините, – сказал он. – Извините, это просто…
– Поплачь, – сказала Вера, садясь на кровать рядом с ним.
Лицо ее дышало спокойствием, сияло чистотой. Сейчас в нем было больше
материнского, чем безумного. – Поплачь, иногда это лучше всего.
И Джонни плакал.
Герберт сообщил, что тетушка Жермена умерла. Вера
рассказала, что наконец-то есть деньги на молельный дом в Паунале и месяц
назад, как только оттаяла земля, началось строительство. Герберт добавил, что
предложил было свои услуги, но понял – честная работа заказчикам не по карману.
– Просто ты неудачник, – сказала Вера.
Они помолчали, потом Вера заговорила вновь:
– Надеюсь, ты понимаешь, Джонни, что твое выздоровление –
божье чудо. Доктора отчаялись. У Матфея в главе девятой сказано…
– Вера, – предостерегающе произнес Герберт.
– Конечно, то было чудо, мама. Я знаю.
– Ты… ты знаешь?
– Да. И хотел бы поговорить с тобой об этом… послушать твои
соображения на сей счет… только дай мне встать на ноги.
Она уставилась на него с открытым ртом. Джонни посмотрел
мимо нее на отца, и на какое-то мгновение их взгляды встретились. Джонни
прочитал в глазах отца облегчение. Герберт едва заметно кивнул.
– Обратился! – громко воскликнула Вера. – Мой мальчик обратился!
О, хвала господу!
– Вера, тише, – сказал Герберт. – Хвали господа потише, пока
ты в больнице.
– Не понимаю, мама, неужели найдутся люди, которые не увидят
тут чуда. Мы с тобой еще вдоволь поговорим об этом. Вот только выздоровлю.
– Ты вернешься домой, – сказала она. – В дом, где вырос. Я
поставлю тебя на ноги, и мы будем молиться о том, чтобы на всех снизошла
благодать.
Он улыбался ей, но уже через силу.
– Ясное дело. Мам, ты не сходишь в дежурку к сестрам?
Попроси Мари – пусть принесет какого-нибудь сока. Или имбирного пива. Кажется,
я отвык говорить, и горло у меня…
– Конечно, схожу. – Она поцеловала его в щеку и встала. –
Боже, как ты похудел. Я позабочусь о том, чтобы ты поправился, когда возьму
тебя домой. – Она вышла из комнаты, напоследок бросив победоносный взгляд на
Герберта. Они услышали удаляющийся стук ее туфель.
