Навстречу им по коридору шел Герберт; он был в старых
брюках, ботинках на босу ногу и пижамной куртке. Джонни понял, насколько
неожиданно все произошло. Вид отца говорил больше, чем Джонни хотел бы знать.
– Сынок, – вымолвил Герберт. Он весь как-то усох. Хотел
сказать что-то еще, но не смог. Джонни обнял его, и Герберт разрыдался,
уткнувшись в рубашку Джонни.
– Пап, – сказал он. – Все хорошо, пап, все хорошо.
Отец рыдал, положив руки на плечи Джонни. Вейзак отвернулся
и стал рассматривать картинки на стене – невзрачные акварели местных
художников.
Герберт провел рукой по глазам и сказал:
– Посмотри, так в пижаме и приехал. У меня же было время
переодеться, пока ждал «скорую». Просто в голову, наверно, не пришло.
Старческий маразм.
– Ничего подобного.
– Ладно. – Герберт встряхнулся. – Тебя привез твой друг,
врач? Очень любезно с вашей стороны, доктор Вейзак.
– Чепуха, не стоит благодарности, – пожал плечами Сэм.
Джонни с отцом прошли в небольшую приемную и сели.
– Пап, она…
– Угасает, – сказал Герберт. Он вроде бы успокоился. – В
сознании, но угасает. Она спрашивала о тебе, Джонни. Наверное, только из-за
тебя и держится.
– Это я виноват, – сказал Джонни. – Все это моя…
Он вздрогнул от боли и с удивлением уставился на отца – тот
схватил его за ухо и больно вывернул. А ведь только что плакал у него на плече.
Этот старый прием применялся им как наказание за самые тяжкие проступки.
Последний раз, если Джонни не изменяла память, его драли за уши лет в
тринадцать, когда он напроказил со старым «рэмблером». Он неосторожно нажал на
педаль сцепления, машина бесшумно покатилась под горку и врезалась в садовый
сарай.
– Чтоб никогда этого не говорил, – сказал Герберт.
– Пап, ты что!
Герберт отпустил его и усмехнулся.
– Забыл небось, как тебя таскали за уши? Или думал, что я
забыл? Нет, Джонни, не надейся.
Джонни все так же ошарашенно смотрел на отца.
– Никогда не смей винить себя.
– Но она же смотрела эти чертовы…
– Новости, да. Так разволновалась, дрожит… вдруг вижу – она
по полу и хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. – Герберт
придвинулся к сыну. – Доктору не до объяснений, но он спрашивал меня о каких-то
«героических усилиях». Я ему ничего не стал говорить. Она по-своему согрешила,
Джонни. Считала, что ей ведомы помыслы создателя. Поэтому никогда не вини себя
за ее ошибку. – Слезы вновь сверкнули в его глазах. Голос стал тверже: – Видит
бог, я любил ее всю жизнь, но в последнее время все здорово осложнилось. Так
что, наверное, это и к лучшему.
– А к ней можно?
– Да, она в конце коридора, тридцать пятая палата. Врачи
знают, что ты можешь прийти, и она тоже. И вот еще что, Джонни. Что бы она ни
говорила, соглашайся, не дай ей… умереть с мыслью, что все было напрасно.
– Конечно. – Он помолчал. – Ты со мной?
– Не сейчас. Попозже.
Джонни кивнул и пошел по коридору. Свет на ночь был
притушен. Сейчас то короткое мгновение в мягкой теплой ночи казалось ему
невообразимо далеким, зато кошмарный сон в машине, наоборот, приблизился.
Палата 35. Вера Элен Смит – сообщала маленькая карточка на
двери. Знал ли он, что ее второе имя – Элен? Должен был бы, но знал ли? Он уже
не мог вспомнить. Зато в памяти всплывало другое: как однажды в солнечный день
на пляже Оулд Орчард она, улыбающаяся и веселая, принесла ему брикет
мороженого, завернутый в носовой платок. Вспомнилось также, как они с матерью и
отцом играли в карты на спички – позже, обуреваемая религиозными чувствами, она
запретила карты в доме, даже для игры в криббидж. Джонни вспомнил и день, когда
его ужалила пчела, и он, истошно вопя, прибежал к ней, а она поцеловала
распухшее место, вытащила жало пинцетом и наложила на ранку тряпочку, смоченную
в питьевой соде.
Он толкнул дверь и вошел. Мать бесформенной грудой лежала на
кровати, и Джонни подумал: Вот так и я лежал. Сестра считала пульс; услышав
скрип двери, она повернулась, и тусклый коридорный свет скользнул по стеклам ее
очков.
– Вы – сын миссис Смит?
– Да.
– Джонни? – Голос был сухой и бесстрастный, в нем шелестела
смерть, как шелестят камешки в пустой тыкве. От этого голоса – господи, спаси и
помилуй! – у Джонни побежали мурашки по телу. Он подошел ближе. Левая половина
лица матери превратилась в страшную маску. Рука на одеяле была похожа на
клешню. Инсульт, подумал он. То, что старики называют ударом. Да. Именно такое
у нее лицо. Будто ее хватил тяжелый удар.
– Это ты, Джон?
– Я, мам.
– Джонни? В самом деле ты?
– Да, мам.
Он придвинулся еще ближе и заставил себя взять эту костлявую
клешню.
– Мне нужен мой Джонни, – жалобно произнесла она.
Сестра кинула на него сочувственный взгляд, а ему захотелось
врезать ей кулаком по очкам.
– Вы не оставите нас одних? – попросил он.
– Я, знаете, не должна, пока…
– Послушайте, это моя мать, и я хочу побыть с ней наедине, –
сказал Джонни. – Понимаете?
– Я…
– Принеси мне соку, папочка, – охрипшим голосом выкрикнула
мать. – Я, кажется, выпью целый литр!
– Уйдете вы наконец или нет? – не выдержал Джонни. Его
охватила глухая тоска, которая мешала ему сосредоточиться. Его словно увлекал в
темноту какой-то водоворот. Сестра вышла.
– Мам, – сказал он, садясь возле кровати. Его не оставляло
странное ощущение двойственности, обратного хода времени. Сколько раз мать вот
так сидела возле него, наверное, тоже держала его исхудалую руку и
разговаривала с ним? Джонни подумал о том, казалось бы, остановившемся времени,
когда лежал в палате, которая словно надвинулась на него, и над ним склонилось
лицо матери – он видел его сквозь тонкую пленку плаценты, с ее губ медленно
слетали бессмысленные слова.
– Мам, – снова сказал он и поцеловал ее скрюченную руку.
– Дайте мне гвозди, я это сделаю, – сказала она. Ее левый
глаз неподвижно застыл, правый дико вращался, точно у пришпоренной лошади. –
Мне нужен Джонни.
– Я здесь, мам.
– Джон-ни! Джон-ни! Джон-ни!
