– Будто отец на нас смотрит?
– Да. Это касается тебя и меня.
– Без посторонних.
– Без посторонних, – согласилась она. Она легла ничком,
согнув ноги в коленях, так что туфельки болтались в воздухе; щека уткнулась в
выцветшее одеяло. Сбросила туфельки, сначала одну, потом другую. – Расстегни,
Джонни.
Он опустился на колени и расстегнул «молнию». В тишине это
прозвучало особенно громко. Ее спина казалась смуглой по сравнению с белой
полоской бикини. Он поцеловал ее между лопаток, и она вся подобралась.
– Сара. – Шепотом.
– Что?
– Я должен тебе кое-что сказать.
– Ну?
– Во время одной из операций хирург по ошибке отхватил мне…
Она шлепнула его по плечу.
– Ты все тот же, Джонни. Еще скажи, что у тебя был друг,
который свернул себе шею на карусели.
– Точно.
– Что-то не похоже, будто они тебя навек изуродовали. – Она
поймала его взгляд, глаза у нее так и светились. – Совсем не похоже. Проверим?
Пряно пахло сеном. Время застыло. Грубость армейского
одеяла, гладкость ее кожи, ее нагота… Он вошел в нее, как входят в старый, не
до конца забытый сон.
– Джонни… о боже… – В голосе нарастающее возбуждение.
Ускоряющийся танец бедер. Слова откуда-то издалека. Ее волосы обжигали ему
плечо и грудь. Он зарылся в них с головой, потерялся в этом полумраке.
Время застыло. Запах сена. Одеяло грубой выделки. Старый
сарай, слегка поскрипывающий, как оснастка корабля, на осеннем ветру. Слабый
свет пробивается сквозь щели в потолке, расслаиваясь на десятки солнечных
нитей, в которых пляшут частички мякины. Пляшут, кружатся.
Она выкрикнула. В какой-то миг она выкрикнула его имя, еще
раз, и еще, и еще – как будто заклинала. Ее ноготки вдруг вонзились в него. Вот
и откупорено старое вино, вино прекрасного урожая.
Потом они сидели у окна, смотрели во двор. Сара набросила
платье на голое тело и ненадолго оставила его одного. Он сидел, ни о чем не
думая, достаточно было и того, что он видит, как она появилась в другом оконце
и направилась через двор к крыльцу. Она наклонилась над детской кроваткой,
поправила одеяла. Когда она возвращалась, ветер развевал ее волосы, ловил за
подол платья.
– Он поспит еще полчасика, – сказала она.
– Правда? – улыбнулся Джонни. – Я, пожалуй, тоже посплю.
Она провела босой ногой, одними пальцами, по его животу.
– Только попробуй.
И все повторилось, только на этот раз она сидела, почти в
молитвенной позе, – голова склоненная, волосы закрывают лицо… И вот все
кончено.
– Сара…
– Нет, Джонни. Не говори ничего. Пора.
– Я только хотел сказать, какая ты красивая.
– Правда?
– Правда, – ласково сказал он. – Милая Сара.
– Мы все вернули? – спросила она.
Джонни улыбнулся.
– Мы сделали все, что могли.
Вернувшись домой из Уэстбрука, Герберт как будто не
удивился, увидев Сару. Он поздоровался с ней, повозился с ребенком и упрекнул
Сару за то, что не приезжала с сыном раньше.
– У него ваши волосы и цвет лица, – сказал Герберт. – Думаю,
что и глаза будут такие же, когда перестанут меняться.
– Лишь бы умом пошел в отца, – сказала Сара. Она надела
передник поверх голубого шерстяного платья. Солнце садилось. Еще минут
двадцать, и будет совсем темно.
– Вообще-то стряпней у нас занимается Джонни, – сказал Герберт.
– Разве ее остановишь? Пришлось уступить силе.
– Может, оно и лучше, – сказал Герберт. – А то от тебя,
кроме франко-американских спагетти, ничего не дождешься.
Джонни швырнул в отца журналом, и Денни залился высоким,
пронзительным смехом, который отдавался во всех уголках дома.
Неужели отец все понял? – спрашивал себя Джонни. У меня,
наверно, это на лице написано. Потом, когда в чуланчике отец искал коробку со старыми
игрушками Джонни, которые Герберт не позволил Вере раздаривать, Джонни решил:
Наверное, он понимает.
Они ужинали. Герберт спросил Сару, что делает Уолт в
Вашингтоне, и она ответила, что муж отправился на конференцию по поводу земель,
которые индейцы требуют обратно; на таких совещаниях, сказала она,
республиканцы в основном выясняют, куда дует ветер.
– Большинство политиков, с которыми Уолт встречается,
уверены, что, если в будущем году выдвинут Рейгана вместо Форда, это будет
означать смерть партии, – сказала Сара. – А если Великая старая партия умрет,
то Уолт не сможет баллотироваться на место Билла Коэна в семьдесят восьмом
году, когда Коэн будет претендовать на место Билла Хатауэя в сенате.
Герберт наблюдал, как Денни старательно поглощает фасоль,
один стручок за другим, пуская в дело все свои шесть зубов.
– Не думаю, что у Коэна хватит терпения ждать до семьдесят
восьмого года, чтобы попасть в сенат. Он выступит против Маски в будущем году.
– Уолт говорит, что Коэн не такой уж болван, – сказала Сара.
– Он подождет. Уолт считает, что его собственный шанс не за горами, и я начинаю
ему верить.
После ужина они сидели в гостиной, и разговор ушел от
политики. Они смотрели, как Денни играет со старыми деревянными машинками и
грузовиками, которые молодой еще Герберт Смит смастерил для своего сына
двадцать пять с лишним лет назад. Молодой еще Герберт Смит, муж крепкой,
добродушной женщины, выпивавшей иногда вечером бутылочку пива «Черная марка». У
него не было ни сединки в волосах, он связывал с сыном большие надежды.
Он, конечно же, понимает, думал Джонни, отпивая кофе. Знает
он или не знает, что произошло между мной и Сарой сегодня днем, подозревает или
не подозревает, что могло произойти, он понимает главное: это большой
самообман. Ни изменить, ни исправить ничего нельзя, можно лишь попытаться
примириться. Сегодня днем мы с ней заключили брачный союз, которого никогда не
будет. И вот сегодня вечером отец играет со своим внуком.
Джонни вспомнил о Колесе удачи – вот оно замедляется,
останавливается.
Зеро. Все проигрывают.
Подкралось уныние, гнетущее чувство безысходности, но он
отогнал его прочь. Еще не время грустить; во всяком случае, не сейчас.
