Джонни, по крайней мере внешне, вовсе не соответствовал
представлению о том, каким должен быть хороший учитель. Он слонялся из класса в
класс, витая в каких-то сладких грезах, и частенько опаздывал на урок,
заболтавшись с кем-нибудь на переменке. Он разрешал детям сидеть там, где им захочется,
и они каждый день меняли места, причем классные драчуны неизбежно оказывались в
задних рядах. При таком условии Сара не смогла бы запомнить их имен до марта, а
Джонни уже знал всех учеников как свои пять пальцев.
Он был высокого роста и немного сутулился, за что дети
прозвали его Франкенштейном
[3]
. Правда, Джонни был скорее этим доволен, чем
раздосадован. У него на уроках царили тишина и спокойствие, прогульщиков было
мало (у Сары ученики постоянно сбегали), и тот же суд присяжных относился к нему
благосклонно. Он был из тех учителей, которым через пятьдесят лет посвящают
школьные ежегодники. У Сары так не получалось. И она часто выходила из себя, не
понимая почему.
– Хочешь пива на дорогу? Или стакан вина?
– Нет. Надеюсь, ты при деньгах, – сказала она, беря его под
руку и решив больше не сердиться. – Я ведь меньше трех сосисок не съедаю.
Особенно на последней ярмарке в году.
Они собирались в Эсти, расположенный в двадцати милях к
северу от Кливс Милс; единственной претензией этого городка на сомнительную
славу было проведение САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ЯРМАРКИ В НОВОЙ
АНГЛИИ. Ярмарка закрывалась в пятницу вечером, в канун Дня всех святых.
– Если учесть, что зарплата у нас в пятницу, с деньгами
неплохо. У меня восемь долларов.
– Мать честная! – Сара закатила глаза. – Я всегда знала,
что, если буду ангелом, небо пошлет мне в один прекрасный день
папулю-толстосума.
– Мы, сутенеры, делаем ба-а-а-льшие деньги, крошка. Сейчас
возьму пальто, и едем.
Сара смотрела на него с отчаянной нежностью, и внутренний
голос, который звучал все чаще и чаще – когда она стояла под душем, читала,
готовилась к урокам или стряпала одинокий ужин, – заговорил вновь, словно в
одной из полуминутных рекламой по телевизору: Он очень и очень приятный человек,
с ним легко, он занятный, никогда не заставит тебя плакать. Но разве это
любовь? То есть достаточно ли всего этого для любви? Даже когда ты училась
кататься на двухколесном велосипеде, ты не раз падала и сбивала себе коленки.
Даром ничего не дается. А тут тем более.
– Я в туалет, – сказал он.
– Давай. – Она слегка улыбнулась. Джонни был из тех, кто
почему-то неизменно ставит всех в известность о своих естественных надобностях.
Она подошла к окну и выглянула на Главную улицу. На площадку
для стоянки автомашин, рядом с пиццерией О’Майка, высыпали ребятишки.
Неожиданно ей захотелось побегать с ними, превратиться в маленькую девочку,
оставить все свои заботы позади или – перебросить в будущее.
Она отвернулась от окна и подошла к софе, на которую Джонни
положил маску.
– С праздником, – фыркнула она.
– Что? – откликнулся Джонни.
– Если ты сейчас не выйдешь, я еду без тебя.
– Выхожу.
– Отлично!
Она провела пальцем по маске с лицом Джекиля и Хайда. Левая
сторона от доброго доктора Джекиля, правая, звероподобная, – от Хайда. Что с
нами будет ко Дню благодарения? – подумала она. А к рождеству?
От этой мысли по телу пробежал нервный озноб.
Он ей нравился. Он был совершенно нормальный, приятный
мужчина.
Она вновь взглянула на маску: мерзкий Хайд, подобно раковой
опухоли, вырастал из лица Джекиля. Маска была покрыта люминесцентной краской,
поэтому она и светилась в темноте.
А что такое нормальный? Никто. Ничто. Пожалуй, нет. Будь он
нормальный, разве ему пришло бы в голову надеть нечто подобное в классе и
думать при этом, что дисциплина не пострадает? И как могли дети называть его
Франкенштейном и все-таки любить и уважать? И это нормально?
Сквозь занавес из бус, отделявший туалет и спальню от
гостиной, проскользнул Джонни.
Если он захочет сегодня лечь со мной в постель, я, пожалуй,
не буду против.
От этой мысли стало тепло, как бывает, когда возвращаешься
домой после долгого отсутствия.
– Ты что улыбаешься?
– Да так, – сказала она, бросая маску.
– Ну а все-таки. Что-нибудь приятное? Вспомнила, как нюхала
кокаин, дружище?
– Джонни, – сказала она, положив руку ему на грудь и вставая
на цыпочки, чтобы поцеловать его, – не обо всем надо говорить вслух. Пошли.
Они задержались в вестибюле, пока он застегивал свою
джинсовую куртку, и взгляд ее опять невольно остановился на плакате
«ЗАБАСТОВКА!» – со сжатым кулаком на пылающем фоне.
– В этом году будет новая студенческая забастовка, –
проследив за ее взглядом, сказал он.
– Против войны?
– На сей раз не только. Вьетнам, призыв резервистов и
волнения в Кентском университете взбудоражили студентов. Думаю, что никогда еще
в аудиториях не сидело так мало хрюкал.
– Это ты о ком?
– Да об отличниках, которым наплевать на наше общество, лишь
бы оно обеспечило им потом оклад в десять тысяч долларов. Хрюкале наплевать на
все, кроме своей шкуры. Но теперь другие времена. Большинство из них
проснулись. Грядут большие перемены.
– И это для тебя важно? Даже когда университет уже позади?
Он подобрался:
– Мадам, я же из Мэнского университета. Смит, выпуск
семидесятого! Мы высоко держим марку старого доброго Мэна.
Она улыбнулась:
– Ладно, поехали. Я хочу прокатиться на карусели, пока ее не
закрыли.
– Прекрасно, – сказал он, беря ее за руку. – За углом моего
дома случайно оказалась твоя машина.
– И есть восемь долларов. Нас ждет блестящий вечер.
Вечер был облачный, но не дождливый, для позднего октября
достаточно теплый. Наверху серп луны пытался пробиться сквозь завесу облаков.
Джонни обхватил ее рукой, она прижалась к нему.
– Знаешь, Сара, я о тебе все время думаю, – сказал он почти
небрежно, но только почти. Сердце у нее слегка замерло, а затем бешено
застучало.
– Правда?
