– Прирожденным лидерам зачастую приходится труднее всех, –
сказал Джонни. – Они слишком рьяно берутся за дело и перенапрягают мозг.
Получается что-то вроде мысленного заикания…
– Так считает Джексон? – перебил Чатсворт.
– Нет, так считаю я, – улыбнулся Джонни.
– Ясно. Продолжайте.
– Если ученик, прочитав текст, не будет ни о чем думать,
если не заставлять его тут же пересказывать текст – каналы памяти могут
прочиститься сами собой. И тогда он поймет, на чем застопорился…
Глаза у Чатсворта заблестели. Джонни нащупал самую
сердцевину его убеждений, а возможно, и философии всех тех, кто самостоятельно
пробил себе дорогу в жизни.
– Ничто так не окрыляет, как успех? – спросил Чатсворт.
– Если угодно.
– Сколько вам понадобится времени, чтобы получить разрешение
на преподавание?
– Ровно столько, сколько нужно, чтобы завизировать мое
заявление и прислать ответ. Вероятно, недели две.
– Значит, вы могли бы приступить с двадцатого?
Джонни растерянно заморгал.
– Вы хотите сказать, что берете меня?
– Если работа вас устраивает, считайте, что я вас взял. Жить
можете в домике для гостей, заодно отвадим на лето родственников, не говоря уж
о приятелях Чака – и пусть он берется за работу засучив рукава. Я буду платить
вам шестьсот долларов в месяц – не бог весть какая сумма, но если дела у Чака
пойдут на лад, вы получите приличное вознаграждение. Приличное. – Чатсворт снял
очки и протер глаза. – Я люблю своего мальчика, мистер Смит. И ради него готов
на все. Помогите нам, если можете.
– Постараюсь.
Надев очки, Чатсворт снова взял в руки письмо Джонни.
– Долго вы, однако, не преподавали. Разонравилось?
Начинается, подумал Джонни.
– Нет, – сказал он, – просто попал в аварию.
Чатсворт перевел взгляд на шею Джонни, где остались шрамы
после частичной замены атрофировавшихся сухожилий.
– Автомобильная катастрофа?
– Да.
– Серьезная?
– Да.
– Ну сейчас вы, кажется, в полном порядке, – заметил
Чатсворт. Он убрал письмо Джонни в ящик стола, и на этом вопросы, как ни
странно, кончились. Так после пятилетнего перерыва Джонни стал учителем, хотя в
классе у него был всего один ученик.
– «И ко мне, кос… косвенно виновному в его с… смерти, он
протянул свою слабеющую руку и улыбнулся все… всепрощающей улыбкой. Это была
тяжелая минута, и я ушел с чувством, что мне никогда не искупать… не искупить
то зло, которое я сотворил».
Чак захлопнул книжку.
– Все. Кто последним нырнет, тот последний идиот.
– Еще минутку, Чак.
– Оооох… – Чак тяжело осел, на его лице было написано: опять
эти вопросы. Страдальческая мина сопровождалась добродушной улыбкой, но за этой
улыбкой временами угадывался другой Чак: замкнутый, нервный, растерянный.
Вконец растерянный. Ведь вокруг был мир, в котором все читали: неграмотный
человек в Америке похож на динозавра, забредшего по ошибке в наш век. Чак был
слишком умен, чтобы этого не понимать. И он с ужасом ожидал осени и той
неизвестности, которую готовил ему новый учебный год.
– Всего несколько вопросов.
– Зачем? Вы же знаете, что я не отвечу.
– Ответишь. На этот раз ты ответишь на все вопросы.
– Я никогда не понимаю, про что читаю, вы в этом давно могли
убедиться. – Вид у Чака был мрачный и несчастный. – И вообще мне непонятно,
зачем вы у нас остались, разве только из-за харчей.
– Ты ответишь на все вопросы, потому что они не имеют
отношения к книге.
Чак поднял на него глаза.
– Не имеют отношения? Чего ж тогда спрашивать? Я думал…
– Ну, доставь мне удовольствие, ладно?
Сердце у Джонни бешено колотилось, чему он, впрочем, не
очень-то удивился. Он давно готовился к этой минуте, дожидаясь лишь
благоприятного стечения обстоятельств. Сейчас момент был самый подходящий. Не
крутилась поблизости миссис Чатсворт, которая своей вечной озабоченностью
выбивала Чака из колеи. Не плескались в бассейне дружки-приятели – при них
чтение вслух казалось Чаку занятием для отстающего первоклашки. И, что самое
важное, не было отца, человека, порадовать которого Чак мечтал больше всего на
свете. Он уехал в Бостон на заседание региональной комиссии по охране
окружающей среды, где обсуждался вопрос о загрязнении водоемов.
Из книги Эдварда Стэнни «Трудности обучения»:
Пациент Руперт Дж. сидел в кинотеатре, в третьем ряду. Он
был ближе других к экрану и единственный заметил, что на полу загорелась кучка
мусора. Руперт Дж. вскочил и закричал: «П-п-п-п-п…», а сзади зашикали, чтобы он
сел и не мешал.
– Что вы тогда почувствовали? – спросил я Руперта Дж.
– Мне трудно это объяснить, – ответил он. – Меня охватил
страх, но еще сильнее было отчаяние. Я чувствовал свою никчемность – будто
какой-то недочеловек. Я всегда комплексовал из-за этого заикания, а тут
добавилось ощущение полной беспомощности.
– И только?
– Нет, еще зависть, что сейчас кто-то другой заметит пламя и
как вам сказать…
– Отнимет у вас лавры?
– Вот именно. Кроме меня, никто ничего не видел. А я, как
назло, только мог из себя выдавить, что «п – п – п – п…», точно дурацкая
заезженная пластинка. Какой-то недочеловек – лучше не скажешь.
– И как же вы сломали этот барьер?
– Накануне у моей матери был день рождения. Я купил для нее
у цветочницы розы. И вот стою, все кругом шикают, а я подумал: сейчас как
открою рот да как заору: РОЗЫ! Это слово уже готово было сорваться с моих губ.
– И что же произошло?
– Я открыл рот и что было мочи заорал: ПОЖАР!
Этот случай, о котором Джонни прочитал восемь лет назад в
предисловии к книге Стэнни, запал ему в голову. Он всегда считал, что ключевое
слово в рассказе Руперта Дж. – беспомощность. Если в данный момент близость с
женщиной для тебя важнее всего на свете, риск оказаться не на высоте возрастает
раз в десять, а то и в сто. Ну, а если для тебя так важно предстоящее чтение…
– Какое, Чак, у тебя второе имя? – спросил он как бы между
прочим.
