Ганс подъехал к краю выступа, куда Темпус сносил ветки и сказал:
— Ну как, носящий проклятие, теперь ты и твой бог насытились? Пасынок все рассказал мне.
Человек выпрямился, глаза его запылали. Он положил руку на поясницу.
— Чего ты хочешь, Шедоуспан? Порядочный человек не бросает оскорбления мертвому. Если ты находишься здесь ради него, тогда добро пожаловать. Если же ты здесь ради меня, то, уверяю тебя, ты неудачно выбрал время.
— Я нахожусь здесь ради него, друг. Неужели ты думаешь, что я пришел сюда, чтобы утешать тебя в горе? Ведь это любовь к тебе привела его к смерти. Он просил меня, — продолжал Ганс, не спускаясь с лошади, — сделать это. Он собирался отдать их тебе. — С этими словами Ганс достал завернутые в шкуру украденные им заколки.
— Подожди с этими булавками и со своими чувствами. Сейчас они неуместны. Не суди о том, чего ты не знаешь. Что касается заколок, то Абарсис заблуждался относительно того, что они мне так уж необходимы. Если ты выполнил его первое поручение, то отдай их Культяпке. Скажи ему, что они переданы ему в качестве благословения. Итак, с этим покончено. Наверняка кто-нибудь из Священного Союза отыщет тебя и попытается подкупить. Не тревожься по этому поводу. А теперь, если ты чтишь память Абарсиса, спускайся с лошади. — За холодным выражением лица Темпуса, на котором нельзя было прочесть ничего определенного, скрывалась внутренняя борьба. — В противном случае, друг, уезжай, пожалуйста, немедленно, пока мы еще друзья. Сегодня я не расположен общаться с живыми.
После этого Ганс соскользнул с лошади и осторожно приблизился к трупу, театрально шепча:
— Не называй меня заложником. О, Судья. Если так поступают все твои друзья, то я скоро освобожусь от груза чести, возложенного на меня Абарсисом. — С этими словами он откинул саван. — Его глаза открыты, — сказал Шедоуспан и протянул руку, чтобы закрыть их.
— Не делай этого. Пусть он видит, куда идет.
Некоторое время они свирепо смотрели друг на друга, стоя над трупом, а в это время краснохвостый ястреб кружил над ними, бросая тень на бледное мертвое лицо.
Затем Ганс опустился на колени, достал из-за пояса монету, осторожно просунул ее между слегка полуоткрытых губ Пасынка, что-то тихо бормоча при этом. Потом он поднялся и зашагал в сторону украденной лошади, неуклюже вскарабкался на нее, развернулся и ускакал прочь, ни разу не обернувшись.
Когда погребальный костер был готов, и тело Абарсиса целиком был уложено на нем вплоть до последнего блестящего волоска, а первая искра выбита и пламя начало медленно разгораться, Темпус сжал кулаки. От едкого дыма на глазах выступили слезы. Сквозь эти слезы он увидел отца юноши, самозабвенно сражающегося, стоя в колеснице. У его ног лежал мертвый возница. Как раз в этот момент Темпус остановил руку врага с занесенным топором, спасая его от удара. Он увидел колдунью, на которой Король женился в черных холмах, чтобы заключить союз с противником, которого невозможно было достичь другим способом, не прибегая при этом к силе, он увидел и последствия этого брака, когда утроба этой дикой женщины была вырвана из нее. И каждый верноподданный генерал приложил руку к этому убийству, так как она стремилась расправиться с их главнокомандующим. Он увидел умного мальчика с чудесными волосами, бегущего к колеснице Темпуса, чтобы прокатиться верхом, крепко обнимающего его за шею и со смехом целующего — мальчики, выросшие на севере, не стеснялись поступать таким образом; все это происходило до того, как Великий Король распустил свою армию и отправил воинов по домам жить в мире, а Темпус отправился на юг, в Рэнке, Империю, которая только-только родилась и едва стояла, покачиваясь, на своих неестественно огромных ногах. И Темпус увидел себя на поле боя с монархом, его прежним повелителем — хозяева меняются. Его не было там, когда они захватили Великого Короля, вытащив его из колесницы, и начали творить над ним Бесконечную Смерть, продемонстрировав непревзойденность рэнканских варваров в этих делах. Те, кто был там тогда, говорили, что Король держался вполне мужественно, до тех пор, пока у него на глазах не кастрировали его сына, которого потом отдали работорговцу, сразу же надев на него ошейник. Когда Темпус услышал об этом, он отправился на поиски мальчика по разоренным северным городам, где рэнканцы возвели подлость в норму поведения и куда они принесли легенды, разящие тех, кто оказывал сопротивление, сильнее, чем металлические копья. Он нашел Абарсиса в отвратительной конуре, где его держал работорговец. Мальчик пришел в ужас от того, что этот воин пытается что-то сделать для него. На обращенном к Темпусу лице ребенка не промелькнуло даже слабого проблеска радости, энергичного жеста, выражающего благодарность своему спасителю — маленький тщедушный герой с трудом волочил ноги по грязной соломе навстречу Темпусу; глаза раба без страха смотрели на Темпуса, стремясь оценить, чего можно ожидать от этого человека, бывшего когда-то среди наиболее преданных его отцу людей, а теперь ставшего просто еще одним врагом рэнканцев. Темпус вспомнил, как взял ребенка на руки, потрясенный тем, как мало он весит, как торчат его кости. В этот самый момент Абарсис наконец-то поверил, что он спасен. Он вспомнил слезы мальчика — Абарсис заставил Темпуса держать их в секрете. Вспомнил все остальное, но чем меньше думать об этом, тем лучше. Он нашел ему приемных родителей в скалистой западной части страны, живших рядом с храмами на берегу моря, где родился сам Темпус и где боги все еще творили от случая к случаю чудеса. Он надеялся, что боги вылечат его, чего не сможет сделать любовь.
Он раскачивался в такт своим воспоминаниям, горьким, как отрава, наблюдая, как угасает пламя. Теперь, ради души Пасынка по имени Абарсис и над его телом Темпус смирился перед лицом Вашанки и вновь стал слугой своего бога.
9
Ганс, спрятавшись за выступом, слушал и по-своему принимал участие в похоронах. После того, как до него дошло, что именно он подслушал, он пришпорил лошадь так, будто бы за ним гнался тот самый бог, громовой голос которого достиг его ушей.
Он не остановился, пока не доскакал до «Распутного Единорога». Там он быстро соскочил на землю, почти перепрыгнув через лошадь, резко хлопнул животное по крупу и, присвистнув, велел ей идти домой, а сам скользнул в трактир, почувствовав при этом такое облегчение, какое, наверное, испытывает его любимый нож, когда его убирают в ножны.
— Культяпка, — позвал Ганс, приблизившись к стойке. — Что здесь происходит? У Общих ворот среди солдат полная сумятица.
— Разве ты ничего не слышал? — насмешливо воскликнул хозяин таверны.
— Из дворцового подземелья сбежало несколько узников, а из Зала Правосудия были украдены какие-то предметы, и поблизости не оказалось ни одного офицера из службы безопасности, которому можно было бы дать нагоняй.
Взглянув в зеркало, висящее за стойкой, Ганс увидел безобразного человека, ухмыляющегося без особой радости. Бросив пристальный взгляд в зеркало, Ганс вытащил из-под плаща сверток из шкур.
— Это тебе. Ты должен отдать их своему благожелателю. — Он пожал плечами, глядя в зеркало.
