Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и
не потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий путь,
не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим среди них, смею
предположить, является гнев), с которыми вы пока не справились; но потому, что
ваш долг — передавать другим то, чему научились здесь, Вероятно, мне нет нужды
напоминать вам обо всем этом, но…»
Тишину нарушил щелчок — довольно слабый, но показавшийся ему
оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи. Сработала
сигнализация. У Нормана появилась компания.
6
Анна совершенно не обратила внимания на зеленый «темпе»,
припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома «Дочерей и сестер». Она
полностью отдалась во власть собственной фантазии, глубоко погрузившись в
пучину грез, о которых не рассказывала никому, даже личному терапевту, — грез,
которые она приберегала на такие ужасные дни, как сегодняшний. В них она
представляла себя на обложке журнала «Тайм». Но не свой снимок, а написанный
маслом портретный набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего
ей к лицу, а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря
на все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно
расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На портрете
она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику потрудиться над ее
красивым профилем, и волосы ниспадали на правое плечо снежной лавиной.
Возбуждающей снежной лавиной.
И простая, непритязательная надпись: «АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА».
Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно
расставаясь с мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор
сопровождающей статьи писал: «Невзирая на тот факт, что, по ее утверждению, она
помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам много претерпевшим на
своем веку женщин, Анна Стивенсон остается удивительно, даже трогательно
скромной…»). Выключив зажигание своего «инфинити», она еще минутку посидела в
машине, осторожными движениями массируя кожу нижних век.
Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла
либо Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был
порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную службу в
том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без конца, каждый следующий
«букет воспоминаний» (она невольно подумала, что без колебаний выпустила бы
пулеметную очередь в политически безупречных пустобрехов, проводящих свои дни
за изобретением подобных цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался
длиннее предыдущего, так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до
застолья с едой и вином — домашнего приготовления и отвратительного вкуса,
такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за покупками по
магазинам, — ей казалось, будто форма сидения раскладного стула на всю жизнь
отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не допускала даже мысли о том, чтобы
покинуть службу до ее окончания — например, улизнуть незаметно после первого
бутерброда величиной в мизинец и символического глотка вина. На нее ведь
смотрят, ее поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон,
значительная фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся
немало людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных
церемоний. К тому же она хотела, чтобы видели, как она разговаривает с этими
людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.
В довершение ко всему за каких-то сорок пять минут ее
радиотелефон звонил трижды. Неделями он валялся в сумочке без дела, но тут, в
тот момент, когда вдруг воцарялась тишина, нарушаемая лишь редкими сдавленными
всхлипываниями тех, кто не мог сдержаться, проклятый прибор словно сорвался с
цепи. После третьего звонка Анне надоели поворачивающиеся в ее сторону головы,
и она выключила чертов телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не
прихватили во время пикника родовые схватки, никому из детей не угодила в
голову подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на
пикнике. Впрочем, по поводу последнего Анна не испытывала особой тревоги: не
настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил по номеру радиотелефона,
наверняка сначала попытался разыскать ее в «Дочерях и сестрах», так что первым
делом она проверит сообщения на автоответчике — прослушает их, пока будет
находиться в туалете. Эти два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.
Она вышла из машины, заперла дверцу на ключ (даже в таком
благополучном районе никогда не мешает быть предусмотрительной) и поднялась по
ступенькам крыльца. Думая о своем, она открыла входную дверь с помощью электронной
карточки и выключила запищавшую сигнализацию; сладостные обрывки грез
(единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной любовью а
уважением всех фракций столь неоднородного и порой противоречивого женского
движения) все еще кружились в ее сознании.
— Привет, дом! — крикнула она, входя в коридор. Ответом ей
стала тишина, но именно такого она и ожидала… и, признаться откровенно, на
такой ответ и надеялась. При определенном везении можно будет в течение двух, а
то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до того, как в коридорах
снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа, хлопанье дверей и лязг посуды.
Анна прошла в столовую, раздумывая, не понежиться ли в
ванне, чтобы как-то скрасить один из худших за последнее время дней. Затем
остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она была
открыта.
— Черт возьми, — пробормотала она. — Черт возьми!
Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего —
за исключением людей, обожавших прикасаться-дотрагиваться-обниматься, — так это
вторжение в ее частные владения. Дверь кабинета не была снабжена замком, ибо
Анна не позволяла себе опускаться до такого. В конце концов, это ее кабинет, ее
дом; попадающие сюда женщины оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и
живут здесь за ее счет. Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного
только ее желания, чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.
Так оно и было, однако время от времени кому-то из женщин
казалось, что они обязательно должны воспользоваться каким-то документом,
обязательно должны прибегнуть к услугам установленной в кабинете
фотокопировальной машины (работающий быстрее, чем та, которая стоит внизу, в
общей комнате), что они обязательно должны разыскать в ее кабинете марку или
конверт, и время от времени такие бесцеремонные личности врывались в ее частное
владение, рылись среди не принадлежавших им вещей и бумаг, смотрели на предметы,
возможно не предназначенные для постороннего взгляда, отравляли воздух вонью
дешевых духов, купленных в ближайшей аптеке…
Анна взялась за дверную ручку и застыла, вглядываясь в
темноту комнаты, служившей кладовкой в те дни, когда она была еще девочкой. Ее
ноздри вздрогнули, и морщины на лбу стали еще резче. Все верно, запах
присутствовал, но то не были дешевые духи. Запах напомнил ей о Чокнутом
марксисте. То был…
