Она уложила на лоскут пару дюжин семян, помедлила, пожала
плечами и добавила еще две дюжины. Хватит ли такого количества? Откуда ей
знать, если она вообще не понимает, для чего они ей? Ну да ладно, надо
двигаться. Она снова услышала младенческий лепет — но сейчас он походил на
слабые затихающие всхлипывания, которые издают дети, засыпая.
Рози сложила квадрат ткани вдвое, затем подогнула углы,
сделав конвертик, напомнивший ей пакетики с семенами, которые ее отец регулярно
получал от компании «Берли» в конце каждой зимы в те дни, когда она прилежно
посещала воскресную детскую методистскую школу в Обрейвилле. Она уже настолько
освоилась со своей наготой, что испытала скорее раздражение, чем стыд: ей
требовался карман, чтобы положить сверток с семенами. «Эх, если бы желания были
свиньями, магазинные полки ломились бы от бе…»
Практично-благоразумная часть ее сознания сообразила, что
намерена сделать Рози со своими перепачканными в мареновый сок пальцами, за
долю секунды до того, как они оказались у нее во рту. Она испуганно одернула
руку; сердце ее бешено колотилось в груди, голова кружилась от одуряющего
сладостно-терпкого аромата. «Не вздумай попробовать вкус плодов, — сказала ей
„Уэнди“. — Не подноси даже ко рту пальца той руки, которая прикоснется к
семенам!» Здесь полно всяческих ловушек.
Рози поднялась на ноги, глядя на перепачканные и онемевшие
пальцы так, словно видела их впервые. Она попятилась от дерева, возвышающегося
в кругу осыпавшихся фруктов и семян.
«Это не древо познания Добра и Зла, — подумала Рози. — И не
древо жизни. Я думаю, это древо смерти».
Дунул легкий порыв ветра, шевеля сочно-зеленые
отполированные длинные узкие листья помгранатового дерева, и они, казалось,
зашептали хором, тысячей слабых голосов, с едким сарказмом повторяя ее имя:
— Рози-Рози-Рози-Рози!
Она снова опустилась на колени, выискивая взглядом хотя бы
один пучок сухой травы, но, разумеется, ничего живого вокруг не было. Она
положила на землю ночную рубашку с завернутым в нее камнем, вырвала клок
влажной после дождя мертвой травы и принялась что было сил оттирать пальцы руки,
прикасавшейся к семенам. Мареновые пятна побледнели, но не исчезли полностью,
оставаясь такими же яркими под ногтями. Они походили на родимые пятна, от
которых невозможно избавиться. Тем временем крики ребенка раздавались все реже.
— Ну хорошо, — пробормотала Рози, поднимаясь. — Главное,
помнить, что не нужно совать пальцы в рот. Если не забудешь, с тобой ничего не
случится.
Она подошла к ступенькам, уходившим в глубину белого
каменного входа, и задержалась на несколько секунд у основания лестницы, испытывая
непреодолимый страх перед мраком внизу и пытаясь собраться с силами, чтобы
отважиться на первый шаг. Алебастровый камень с высеченным на нем словом
«ЛАБИРИНТ» теперь совсем не казался ей указывающим на вход в метро; скорее он
напоминал надгробие над открытой узкой могилой.
Однако ребенок находился там, внизу, и хныкал, как это
делают дети, когда никто не приходит, чтобы успокоить, убаюкать их, как хнычут
дети, которые в конце концов понимают, что им придется справляться с проблемой
самостоятельно. Именно этот одинокий плач заставил ее сделать первый шаг. В
таком жутком месте дети не должны успокаивать себя сами.
Спускаясь, Рози считала ступеньки. На седьмой она прошла под
нависавшим над входом в подземелье камнем с надписью. На четырнадцатой оглянулась
через плечо на оставленный позади прямоугольник белого света, а когда снова
повернулась, он еще несколько секунд стоял перед ее глазами, словно яркое
привидение. Она спускалась все ниже и ниже, шлепая босыми ногами по холодным
каменным ступеням, понимая, что никакие доводы не смогут рассеять охвативший ее
страх, помочь ей примириться с ним. Остается только терпеть его, и если она
справится, то одно это станет огромным достижением.
Пятьдесят ступеней. Семьдесят пять. Сто. Она остановилась на
сто двадцать пятой, ибо поняла: она снова видит.
«Чушь, — подумала она. — Трюки воображения, Рози, не более».
Но она ошибалась. Рози медленно поднесла руку к лицу. И от
руки, и от зажатого в ней маленького узелка с семенами исходило тусклое
колдовское свечение. Она подняла другую руку, ту, в которой держала остатки
ночной рубашки с завернутым в них камнем. Да, она ее видит. Рози повернула
голову сначала влево, потом вправо. Стены лестничного коридора светились
мрачным зеленоватым светом. На них возникали, медленно извиваясь, черные тени,
как будто стены — это стеклянные стенки аквариума, за которыми всплывали в плавном
танце уродливые мертвые тела.
«Рози, прекрати! Перестань думать так!»
Но она была не в силах совладать с собой. Во сне или наяву,
паника и желание обратиться в бегство подступили совсем близко.
«Тогда не смотри!»
Хорошее предложение. Замечательное предложение. Рози
опустила взгляд к рентгеновским отпечаткам своих ног и возобновила спуск,
шепотом продолжая считать ступени. Зеленое свечение становилось все ярче, и,
когда она достигла двести двадцатой, последней, ступени, ей показалось, что она
вышла на широкую сцену, освещенную включенными на пониженную мощность зелеными
прожекторами. Она подняла голову, заранее стиснув зубы, чтобы не закричать при
виде того, что может увидеть. Движение влажного, но достаточно свежего воздуха
в подземелье принесло с собой запах, который ей совершенно не понравился… Это
был запах зоопарка, будто здесь, внизу содержалось какое-то животное.
Собственно, почему какое-то? Разумеется, она попала в клетку, где обитает бык
Эринис.
Впереди она обнаружила три не доходящие до по толка каменные
стены, повернутые к ней торцом и удаляющиеся в полумрак. Каждая стена
поднималась над полом примерно на двенадцать футов — слишком высоко, чтобы
заглянуть через нее. Они излучали тот же самый зеленоватый свет, и Рози
тревожно оглядела четыре образованные стенами прохода. Какой из них. Где-то
впереди по-прежнему всхлипывал ребенок… однако его плач затихал. Словно до нее
доносились звуки радиоприемника, обладатель которого время от времени уменьшал
громкость.
— Плачь! — закричала Рози и тут же сжалась от многократно
повторенного эха собственного крика: — Ачь!.. ачь!.. ачь!..
Ничего. Четыре прохода — четыре дороги, ведущие в лабиринт,
— молча разверзли перед ней свои вертикальные пасти, как узкие рты с одинаковым
выражением испуганного потрясения. Неподалеку от входа во второй коридор справа
она заметила какую-то темную кучу.
«Черт возьми, ты же прекрасно знаешь, что это такое, —
подумала она. — После четырнадцати лет общения с Норманом, Харли и всеми
остальными его приятелями надо быть окончательной дурой, чтобы не узнать кучу
дерьма с первого взгляда».
Эта мысль и все связанные с ней воспоминания — о мужчинах,
которые сидят в гостиной, говорят о работе, пьют пиво, говорят о работе, курят
сигареты, говорят о работе, рассказывают анекдоты о ниггерах, педерастах и
наркоманах, после чего еще немного говорят о работе, — вызвали у нее приступ
злости. Вместо того чтобы сдержать свои чувства, Рози плюнула на продолжавшуюся
полжизни школу аутотренинга и отдалась во власть нахлынувших эмоций. Злость
приносила ей удовольствие, любое чувство, кроме страха, доставило бы ей
удовольствие. Она припомнила, что в детстве обладала поистине завидным голосом,
оглашая боевым кличем площадки для игр, — высоким пронзительным голосом, от
которого дрожали стекла в окнах и едва не лопались барабанные перепонки. Когда
ей исполнилось десять, ее принялись стыдить и ругать за этот крик: дескать, не
пристало маленькой леди вести себя таким образом, кроме того, подобные
упражнения оказывают пагубное воздействие на мозг. Теперь же Рози решила
проверить, способна ли еще издавать старый боевой клич. Она набрала полные
легкие сырого воздуха подземелья, заполняя грудь до отказа, закрыла глаза и
вспомнила, как они играли в крепость на площадке за школой на Эльм-стрит или в
техасских рейнджеров на заросшем сорняками грязном заднем дворе за домом Билли
Кэлхоуна. На мгновение ей показалось, что она чувствует успокоительный запах
любимой фланелевой рубашки, которую носила до тех пор, пока та буквально не
расползлась на куски у нее на спине, затем оскалилась и испустила старый добрый
улюлюкающий гортанный крик, похожий на пение тирольских горцев.
