Усилием воли заставила себя замолчать. Она знала, что
собирается спросить, но не хотела, чтобы вопрос прозвучал вслух и повис в
воздухе: «Это происходит до сих пор?»
Она забралась под душ, отрегулировала воду до самой горячей,
какую выдерживало тело, затем схватилась за мыло. С особенной тщательностью
принялась оттирать руки, стараясь удалить даже мельчайшие следы мареновых пятен
с пальцев и из-под ногтей. Затем принялась мыть голову, напевая. Курт предложил
ей в качестве вокальных упражнений исполнять детские песенки в разных
тональностях и голосовых регистрах, и именно этим она и занялась, стараясь не
повышать голоса, чтобы не потревожить соседей. Когда спустя пять минут Рози
вышла из душа и взяла полотенце, ее тело приобрело вид обычной человеческой плоти,
утратило прежнее сходство с неуклюжим сооружением из колючей проволоки и битого
стекла. Да и голос восстановился почти до нормального.
Рози начала было натягивать джинсы и футболку, затем
вспомнила, что Робби Леффертс пригласил ее на ленч, и переоделась в новую юбку.
Потом уселась перед зеркалом, чтобы заплести волосы в косу. Работа продвигалась
медленно, потому что болели и спина, и руки, и плечи. Горячая вода улучшила
положение, но не исправила его окончательно.
«Да, для своего возраста это был довольно крупный ребенок»,
— подумала она мимоходом, настолько увлеченная процессом придания своим волосам
правильной формы, что ее мозг не отреагировал на мысль. Но потом, когда уже
приближалась к концу, глянула в зеркало и увидела нечто, от чего ее глаза мгновенно
округлились. Все остальные мелкие несоответствия утра мгновенно улетучились из
сознания.
— О Боже! — произнесла она слабым сдавленным голосом.
Поднявшись, пересекла комнату, с трудом переставляя бесчувственные, как
протезы, ноги.
Во многих отношениях изображение на полотне оставалось таким
же. Светловолосая женщина с косой, свисающей вдоль спины, по-прежнему стояла на
вершине холма, но теперь ее поднятая левая рука действительно заслоняла глаза
от солнца, потому что нависавшие над холмом грозовые тучи исчезли. Небо над
головой женщины в коротком одеянии приобрело выцветший голубоватый оттенок, как
после дождя в душный июльский день. Вверху кружило несколько темных птиц,
которых раньше не было, но Рози не обратила на них внимания.
«Небо голубое, потому что ливень закончился, — решила она. —
Он прошел, пока я находилось… ну… пока я находилась в другом месте».
Все ее воспоминания о том — другом — месте сводились к двум
ощущениям: там было темно и страшно. Этого оказалось достаточно; она не желала
вспоминать еще что-то и подумала, что, наверное, ей совсем не хочется делать
для картины новую раму. Она поняла, что передумала, что завтра не станет
показывать картину Биллу, даже не обмолвится о ней ни единым словом. Будет
плохо, если он заметит, что мрачное предгрозовое небо превратилось в
подсвеченный ленивыми лучами солнца голубой небосклон, да, но еще хуже, если он
совсем не обнаружит перемен. Тогда останется только одно объяснение: она сошла
с ума.
«И вообще, я теперь совсем не уверена, что мне нужна эта
картина. Она меня пугает. Хочешь услышать веселенькое предположение? Мне
кажется, в ней живут привидения».
Рози подняла холст без рамы, неловко держа его за края
ладонями и не давая сознательной части разума пробиться к мысли, (осторожнее,
Рози, не упади в нее) заставившей ее обращаться с картиной с такой
осторожностью. Справа от выходящей в коридор двери располагался небольшой
встроенный шкаф, пустой до сих пор, если не считать пары туфель без каблуков,
которые были на ней, когда убежала от Нормана, и нового дешевого синтетического
свитера. Чтобы открыть дверь шкафа, ей пришлось опустить картину на пол (разумеется,
она запросто могла бы зажать ее под мышкой, освободив другую руку, но почему-то
ей не захотелось прижимать картину к себе). Открыв дверцу шкафа, Рози снова
подняла картину и какое-то время смотрела на нее, не мигая. Солнце. Эта новая
деталь, которой прежде не было… И большие черные птицы в небе над храмом, их
тоже, вероятно, не было, но не произошли ли в картине еще какие-то изменения?
Ей казалось, что произошли, и она неожиданно подумала, что не может обнаружить
их, потому что дело не в новых деталях, а в исчезновении старых. Чего-то не
хватало. Чего-то…
«Я не хочу знать, — торопливо сказала она себе. — Я даже
думать об этом не желаю, честное слово».
Честное слово. И все же она испытывала сожаление от
собственных мыслей, от своего изменившегося отношения к картине. Рози уже
привыкла считать ее чем-то вроде талисмана, приносящего удачу. И в одном была
абсолютно уверен»: именно мысли о Мареновой Розе, бесстрашно стоящей на вершине
холма, помогли превозмочь себя в первый день записи на студии, когда она
умирала от охватившей паники. Поэтому Рози не хотела испытывать неприятные
чувства к картине, и тем более бояться ее… и все же боялась. В конце концов,
изменение погоды на старых, написанных маслом полотнах — далеко не заурядное
явление, а количество изображенных на них предметов не должно ни увеличиваться,
ни уменьшаться, как происходит на киноэкране, когда кто-то из зрителей
заслоняет луч проекционного аппарата. Она не представляла, как в конце концов
поступит с картиной, но знала, что остаток сегодняшнего дня и уикэнд та
проведет в заточении: в шкафу в компании со старыми туфлями и новым свитером.
Рози сунула картину в шкаф, прислонив к стене (подавив
желание повернуть картину так, чтобы та смотрела в стену), и закрыла дверцу.
Покончив с этим неприятным делом, натянула свою единственную приличную блузку,
подхватила сумочку и вышла из комнаты. Шагая по длинному, не очень чистому
коридору, ведущему к лестнице, Рози услышала шепот, поднявшийся с самого дна
сознания: «Я плачу». Она остановилась у лестничной площадки — ее охватила такая
сильная дрожь, что едва не выронила сумочку, и на мгновение правую ногу
пронзила боль от колена до ягодицы, словно мышцу свело судорогой. Затем
ощущение прошло, и она быстро спустилась на первый этаж.
«Я не хочу об этом думать, — говорила себе, шагая по улице к
автобусной остановке. — А если не хочу, то мне и не надо думать, совершенно
определенно не желаю этого. Лучше буду думать о Билле. О Билле с его
мотоциклом».
12
Размышляя о Билле, добралась до работы и сразу же окунулась
в мрачный мир книги «Убей все мои завтра», а во время обеденного перерыва
времени вспомнить о женщине на картине не было вовсе. Мистер Леффертс привез ее
в крошечный итальянский ресторанчик под названием «Делла Феммина», самый уютный
из всех ресторанов, в которых ей довелось побывать, и, пока она ела дыню,
предложил, выражаясь его же языком, «более солидное деловое соглашение». В
соответствии с контрактом она будет получать восемьсот долларов в неделю на
протяжении двадцати недель или до завершения работы над двенадцатью книгами, в
зависимости от того, что закончится раньше. Не тысячу в неделю, которой, по
мнению Роды, она заслуживает, однако Робби пообещал познакомить ее с агентом,
через которого Рози сможет наладить контакты с любыми радиостанциями и студиями
звукозаписи, какими только пожелает.
