Норман сел в чисто вымытую украденную машину и уехал. Через
шесть кварталов по пути к центру города он остановился у магазина подержанной
одежды, который назывался «Попробуй снова, Сэм». По магазину бесцельно
слонялось несколько посетителей, и все они поглядели на него, но он не
возражал. Норман ничего не имел против того, чтобы на него смотрели, в
особенности, если их внимание привлекает его бритый наголо череп. Если эти
придурки пялятся на его блестящую макушку, ни один из них не вспомнит, как
выглядит лицо Нормана, через пять минут после того, как тот выйдет из магазина.
Норман разыскал мотоциклетную куртку, блестящую от множества
заклепок, змеек и цепочек и скрипящую каждой складкой при малейшем движении. Он
снял ее с вешалки. Продавец раскрыл рот, чтобы запросить за куртку двести
пятьдесят долларов, посмотрел в бешеные глаза, глядящие на него из-под
невообразимо белой пустыни свежевыбритого черепа, и сообщил покупателю, что она
стоит сто восемьдесят долларов плюс налог. Продавец сбросил бы еще десятку или
двадцатку, если бы Норман начал торговаться, но тот заплатил сразу. Он устал, в
висках возникла тупая пульсирующая боль, ему хотелось вернуться в отель и
улечься спать. Он мечтал проспать до самого завтрашнего утра. Ему нужно
хорошенько отдохнуть, потому что завтра будет не до отдыха.
По пути в «Уайтстоун» он сделал еще две остановки. Сначала
притормозил у магазина, торгующего товарами для инвалидов. Там он приобрел
подержанную механическую инвалидную коляску, помещающуюся в сложенном виде в
багажник «темпо». Затем отправился в Женский культурный центр и музей. Там
заплатил шесть долларов за вход, однако не задержался ни у экспонатов, ни в
аудитории, где шла дискуссия о проблемах естественного деторождения. Он
совершил короткую экскурсию в сувенирный киоск и тут же покинул культурный
центр.
Вернувшись в «Уайтстоун», он прямиком направился в свой
номер, не расспрашивая никого о блондинке с соблазнительной попкой. В
теперешнем своем состоянии Норман не рискнул бы заговорить даже с продавцом
содовой. Свежеобритый череп гудел, как наковальня, по которой стучат молотом,
глаза едва не вылезали из орбит, зубы будто крошились от боли, челюсти свело
судорогой. Хуже всего, что его мозг теперь, казалось, плыл над ним, как
огромный воздушный шар на параде в честь Дня Благодарения, у него создалось
такое впечатление, словно мозг и тело связаны тончайшей нитью, которая способна
оборваться в любой момент. Ему нужно лечь. Отдохнуть. Выспаться. Может, после
этого мозг вернется на положенное место. Что касается блондинки, лучше всего
относиться к ней как к козырному тузу в рукаве, чему-то, что можно использовать
только в крайнем случае — «При пожаре разбить стекло».
В пятницу Норман лег в постель в четыре часа дня. Пульсация
в висках уже давным-давно даже отдаленно не напоминала похмельный синдром; она
превратилась в головную боль, которую он называл «фирменной». Приступы ее
нередко возникали в периоды напряженной работы, а с тех пор, как Роуз покинула
его, а дело с бандой завертелось с необычайной быстротой, два приступа в неделю
стали совершенно рядовым явлением. Норман лежал на постели, уставившись в
потолок, наблюдая забавные дрожащие зигзагообразные узоры, вокруг видимых им
предметов; из глаз и носа текло. Боль была такой сильной, что ему казалось,
будто в самом центре головы возник ужасный зародыш, старающийся появиться на
свет; боль достигла того уровня, когда ему не оставалось ничего иного, кроме
как принять горизонтальное положение, напрячь всю свою выдержку и ждать, ждать,
ждать, пока не утихнет сама, а сделать это можно только одним способом —
переживая каждую секунду в отдельности, переходя от одного момента к
следующему, как идущий через ручей человек, перепрыгивающий с одного камешка на
другой. Сравнение вызвало в уголке памяти какие-то смутные ассоциации, но они
не смогли пробиться к поверхности через барьер напряженной болезненной
пульсации, и Норман не стал воскрешать их. Он потер ладонью макушку и затылок.
Непривычная гладкость кожи не была похожа на нечто, принадлежащее ему; он
словно прикоснулся к капоту только что вышедшего из мойки автомобиля.
— Кто я? — прозвучал в пустом гостиничном номере его вопрос.
— Кто я? Почему я здесь? Что я тут делаю? Кто я?
Не успев дать ответ хотя бы на один из вопросов, он
провалился в сон. Через лишенные сновидений глубины сна боль все еще
преследовала его и довольно долго, как плохое предчувствие, не выходящее из
головы, но в конце концов Норман от нее оторвался. Голова упала на подушку, и
влага, не совсем являющаяся слезами, стекала из левого глаза и левой ноздри по
щеке на подушку. Он громко захрапел.
Когда двенадцать часов спустя, в четыре часа утра в субботу,
Норман проснулся, от головной боли не осталось и следа. Он чувствовал себя
свежим и полным сил, как случалось почти всегда по окончании приступа
«фирменной». Он поднялся, спустил ноги на пол и посмотрел через окно в темноту.
Голуби по-прежнему сидели на подоконнике, прижимаясь друг к другу и воркуя даже
во сне. Он знал — точно, уверенно, без тени сомнения, — что сегодняшний день
принесет с собой окончание всей истории. Возможно, на этом закончится и его
путь, но это пустяк по сравнению с главным. Понимание того, что после конца
больше никогда не будет головных болей, показалось ему вполне равноценной
компенсацией.
В противоположном углу комнаты на спинке стула черным
безголовым привидением висела мотоциклетная кожаная куртка.
«Проснись пораньше, Роуз, — подумал он почти с нежностью. —
Проснись пораньше, сладкая моя, и полюбуйся рассветом, почему бы тебе не
насладиться зрелищем восходящего солнца? Смотри, запоминай, потому что это
последний рассвет, который ты встречаешь».
2
В субботу утром Рози проснулась в самом начале пятого и в
страхе потянулась к ночнику на прикроватной тумбочке, уверенная, что Норман
находится в комнате рядом с ней, убежденная, что слышит запах его одеколона —
«От всех моих парней пахнет „Инглиш Ледером“ или не пахнет ничем». В панической
попытке поскорее включить свет она едва не столкнула лампу на пол, но, когда
свет, наконец, зажегся (основание лампы при этом оказалось в дюйме от края
небытия), ее страх быстро рассеялся. Она увидела лишь свою комнату, маленькую,
опрятную, успокаивающую, и единственный запах, который Рози ощущала, исходил от
ее собственного теплого после сна тела. В комнате нет никого, кроме нее самой…
и Мареновой Розы, разумеется. Но Мареновая Роза надежно спрятана за дверцей
встроенного шкафа, где она, несомненно, стоит, прикрывая глаза рукой от солнца
и глядя на полуразрушенный храм.
«Он мне приснился, — подумала она, поднимаясь. — Я видела
его во сне. Мне привиделся очередной кошмар с участием Нормана, поэтому я так
испугалась».
Она передвинула ночник на середину тумбочки. Основание лампы
звякнуло о браслет. Рози подняла его и оглядела. Странно, почему ей так трудно
вспомнить, (то, что должна помнить) откуда у нее взялось это украшение. Может,
она купила его в лавке Билла, потому что оно напомнило браслет, надетый на руку
женщины с картины? Она не понимала, и это ее тревожило. Как можно забыть (то,
что нужно забыть) такое?
