Роберту Линну Асприну и Линч Эбби, которые начали эту серию и не оставляют ее до сих пор
ПОКАЗАНИЯ ФЕРТВАНА-СКРЯГИ, КУПЦА
Первое, что я отметил, глядя на него — вы понимаете, просто первое впечатление, — что этот мужчина бедным отнюдь не был. Или этот мальчик, или этот юноша, или кто он такой… Какой там бедняк — при таком количестве оружия! На левом боку у него на шагреневом ремне, надетом поверх алого кушака — очень яркого алого кушака! — висел изогнутый кинжал, а на правом боку — один из этих ибарских ножей длиной с вашу руку. Нет, нож не был настоящим мечом, конечно же. Значит, его владелец не был воином. Однако это еще не все. Кое-кто из нас знал, что вдоль голенища его левого сапога в ножнах прячется тонкое лезвие с рукоятью без гарды — выглядело это оружие как украшение. Однажды я слышал, как он сказал старому Тампфуту на базаре, что это подарок женщины. Только я сомневаюсь, что это правда.
Мне говорили, что еще один «ножичек» у него спрятан между бедрами, вероятно, вдоль правого бедра. Очень неудобно. Может быть, именно из-за этого у него была такая походка. По-кошачьи мягкая и в то же время слегка деревянная. Походка акробата или напыщенного дурака.
(Не передавайте ему мои слова!).
Так вот, об оружии и о моем первом впечатлении относительно того, что бедным он не выглядел. На правой руке выше локтя он носил кожаный браслет, украшенный медью; за этот браслет был заткнут метательный нож, а второй нож был укреплен за широким напульсником из черной кожи на той же руке. Они были короткими. Я хочу сказать, короткими были ножи, а не браслеты и не руки.
В общем, оружия у него хватило бы на то, чтобы нагнать на кого-нибудь страху темной ночью или даже при ярком лунном свете. Представьте себе, что вы оказались ночью в Лабиринте или в каком-нибудь подобном месте, и тут из мрака этак надменно выходит юный головорез, обвешанный всем этим острым металлом! Как будто темнота породила его прямо у вас на глазах. Достаточно, чтобы вогнать в дрожь даже одного из неустрашимых церберов.
Да, именно такое впечатление он на меня и произвел. Порождение Тени. Почти такое же приятное, как подагра или водянка.
ПУСТЫНЯ
Люди, обитавшие в пустыне к северу от Санктуария, называли солнце Васпой. Это же слово обозначало в их языке демона. И теперь Ганс понимал почему.
Он никогда прежде не путешествовал по пустыне и надеялся, что ему никогда больше не придется этого делать. Он вообще не хотел пускаться в подобное путешествие — ни сейчас, ни когда-либо потом. Сегодня солнце воистину было демоном — демоном, вырвавшимся прямиком из Жаркого Ада. Вчера было так же, и наверняка так же будет и завтра. Ганс думал о Ледяном Аде почти с вожделением и молил о его дуновении.
Тем не менее дуновение Ледяного Ада они испытывали каждую ночь. Вскоре после заката — кроваво-красного пустынного заката — палящая жара сменялась свирепым холодом. Как возможно такое?
Лошади и онагр медленно тащились по дороге, изнывая от жары. Их всадники едва удерживались в седлах, обливаясь потом.
Ганс думал о том, что умирает от жары и сама земля, в ней не осталось ни одной капельки влаги, которую не выпило бы солнце — испепеляющий, поджаривающий Васпе. Даже слежавшийся желтовато-коричневый песок, казалось, корчится от боли, причиняемой беспощадным зноем. Несколько раз Ганс даже замечал эти корчи — не то дрожь, не то трепет, пробегающий над самой почвой (если можно назвать эту желто-коричневую корку «почвой»). В особенности часто такое дрожание наблюдалось там, где вдоль горизонта на много лиг тянулась извилистая, словно змеиный след, песчаная гора с острым гребнем. Гора называлась дюной.
«А может, у меня просто рябит в глазах, — думал Ганс. — Если так будет продолжаться, то мы оба в конце концов ослепнем. Проклятое солнце отражается от этого мерзкого песка и бьет нам в глаза. Мы все ослепнем, все пятеро — не только Мигни и я, но еще и лошади, и даже тупой осел!»
Тупой осел, который на самом деле был онагром и которого спутница Ганса Мигнариал упорно называла Милашкой, а Ганс именовал Тупицей, выбрал именно этот момент, чтобы издать свой непередаваемо ослиный душераздирающий вопль. Звучало это, как нескончаемая череда скрипучих, задыхающихся «и-и-и», после каждого из которых следовало протяжное отчаянное «а-а-а». Более отвратительных и бессмысленных звуков Ганс никогда не слышал. Тупое животное, то есть ишак!
— Заткнись, Тупица!
— Что случилось, Милашка, ты хочешь пить?
Ганс хмуро глянул на Мигнариал. Когда она с милой улыбкой посмотрела на него из-под капюшона, он попытался придать своему лицу более приятное и терпимое выражение. На самое деле он плохо знал Мигнариал, хотя она любила его, а он полагал, что любит ее. Он никогда ранее не осознавал, какой милой и доброй — все время, постоянно — была Мигни.
«Это скоро приедается, — подумал он, затем ощутил на душе неуютную темную тревогу и быстро возразил сам себе:
— Нет, ни в коем случае!»
Одна из лошадей была той рыжевато-бурой масти, которую называют гнедой. Другая — точнее, другой — была совершенно черным, не считая узких белых манжет, которые, словно браслеты, охватывали бабки у самых копыт, да еще красивой серебристо-серой полоски на длинной морде.
«Как его зовут?» — Человек, у которого Ганс покупал этого коня в Санктуарии, только пожал плечами и ответил: «Черныш».
«Вполне подходящее имя. Мне следовало догадаться», — подумал тогда Ганс и стал звать коня Чернышом.
Мигнариал решила, что это слишком просто и скучно. Она стала придумывать для статного скакуна более благородное имя. Своего одра, подаренного Темпусом вместе с белыми одеяниями, она назвала древним с'данзийским словом «инджа». Это слово означало «быстрый заяц» и было коротким и благозвучным. Мигнариал заключила, что это хорошее имя для лошади, хотя она и понятия не имела, насколько резвый Инджа. Когда Ганс по прозвищу Шедоуспан — Порождение Тени — был рядом, могло случиться все что угодно. А порою приходилось спасаться бегством.
Сейчас Ганс и Мигнариал как раз спасались бегством — несмотря на то что взмокшие от жары лошади тащились неспешным шагом. Они бежали из Санктуария, который был.., который когда-то был их домом.
Тут Мигнариал вспомнила о своих родителях — о раненом отце и об убитой матери, и на глаза девушки навернулись слезы. Чтобы Ганс этого не заметил, Мигнариал старалась не поворачивать головы и смотреть прямо вперед. Она знала, что ее слезы для него хуже удара кинжалом в бок. Девушка попробовала незаметно смахнуть эти слезы, а когда ей это не удалось — попыталась скрыть их от него. От своего мужчины.
Мигнариал знала, что ее мужчина тоже проливал слезы над телом ее матери, Лунного Цветка, а затем обратил свою ярость против убийц. И именно поэтому ему пришлось покинуть этот грязный город, где они оба родились и прожили всю жизнь. Лунный Цветок была для Ганса кем-то вроде матери — единственной в его жизни женщиной, к которой он испытывал подобные чувства. Но он ни за что и никому не признался бы в этом — он притворялся, что просто дружит с этой немолодой грузной женщиной, матерью нескольких детей.
