– Ему трудно прикипеть душой к месту. Но он этого хочет, а это главное. Поживем – увидим.
– Вы хотите, чтобы он здесь остался?
Михаэла кивнула.
– Он нас понимает и не мешает нам. А другой хозяин может оказаться глупым и неподдающимся воспитанию.
– Значит, вы воспитываете Николаса? – Удивилась Нелл.
– Конечно. Его воспитывать легко. Он человек волевой, умный. Со временем приноровится.
– А мне казалось, что сила волн мешает человеку приспосабливаться к обстоятельствам.
– Здешняя земля слабаков не любит. – Михаала взглянула на Нелл. – Пережевывает их и выплевывает.
Карандаш замер над листом бумаги.
– Вы думаете, что я слабая?
– Не знаю. А вы сами-то как думаете?
– Я не слабая.
– Тогда вам не из-за чего тревожиться.
– Вы ведь не хотите, чтобы я здесь оставалась.
– Мне все равно. – Михаэла достала из духовки противень. – Только не увозите отсюда Николаса. Можете с ним разговаривать, улыбаться, даже спать с ним. – Теперь она взялась за сковородку. – Но когда уедете, оставьте его здесь.
Нелл возмущенно встрепенулась.
– Я не собираюсь с ним спать! Я прнехала сюда не за этим.
Михаэла пожала плечами:
– Рано или поздно это произойдет. Он мужчина, а до вас ближе, чем до женщин в городе. – Она потыкала спичкой в бисквиты. – Такая женщина, как вы, не оставит мужчину равнодушным.
– Он смотрит на меня другими глазами.
– Все мужчины смотрят на женщин одинаковыми глазами. Естественная реакция. Уже потом они понимают, что, кроме тела, у нас еще есть и душа.
– С вашей точки зрения, решать будет Николас, а не я?
– Вам нравится на него смотреть. Вы все время на него смотрите.
Неужели? Ну разумеется, Михаэла права. На Николаса трудно не смотреть. Он и в толпе-то сразу обращает на себя внимание.
– Это неважно. Между нами ничего такого нет.
– Ну, вам виднее. – Михаэла отвернулась. – Некогда мне болтать. Обед скоро. Нужно посуду расставлять.
Нелл вздохнула с облегчением. Конечно, Михаэла ошибается, но разговор принял слишком уж щекотливое направление.
– Вам помочь? – спросила она.
– Нет. – Михаэла доставала из шкафа посуду. – Сходите лучше в конюшню, позовите Николаса.
Нелл отложила альбом, встала.
– Иду.
* * *
Когда она вошла в конюшню, Николас чистил скребницей гнедого жеребца.
– Пора обедать, – сказала Нелл, останавливаясь в дверях.
– Сейчас приду.
Нелл смотрела, как он ровными, аккуратными движениями расчесывает коню гриву. Он всегда действует так – расчетливо и эффективно, подумала она. В старых джинсах и свитере Танек выглядел не хуже, чем в смокинге. Сразу было видно, что работой конюха он ничуть не гнушается. Можно подумать, он всю жизнь только этим и занимался. Как мало был похож Танек, которого Нелл впервые увидела на Медасе, на этого ковбоя.
– Что это вы затихли? – спросил Николас, не поднимая головы. – О чем вы думаете?
– У вас хорошо получается. Вы разбираетесь в лошадях?
Он улыбнулся.
– Учусь. До того как я здесь поселился, лошадей я видел только в британском клубе по конному поло.
– Вы состояли в британском клубе?
– Не совсем. Мальчишкой я работал там на кухне, мыл посуду.
– Трудно себе представить вас, моющим посуду.
– Правда? А в то время это было для меня большой удачей. До того я мыл полы в борделе, где работала моя мать.
– О Господи…
Танек оглянулся через плечо.
– Весьма вежливый комментарий с вашей стороны. Я вас смутил?
– Нет, но я… – Нелл запнулась и тут же разозлилась сама на себя. – Это не мое дело. Я не собиралась вмешиваться в вашу частную жизнь.
– Ничего страшного. Я свою мать почти не помню. Гораздо лучше ко мне относились другие шлюхи. Мать была американкой, приехала в Китай с другими хиппи, чтобы найти «истинный свет». К сожалению, «истинный свет» она видела, лишь когда накачивалась наркотиками, поэтому пребывала в этом состоянии почти все время. Она умерла от слишком большой дозы, когда мне было шесть лет.
– И долго вы прожили в публичном доме?
Танек призадумался.
– Мне было лет восемь, когда я перебрался в клуб. А в двенадцать лет меня оттуда вышибли.
– Почему?
– Повар сказал, что я украл три коробки черной икры и продал ее на сторону.
– Это правда?
– Нет, повар сам стащил икру, но на меня свалить вину было проще. – Голос Танека звучал совершенно бесстрастно. – Я не мог за себя постоять, заступиться за меня тоже было некому.
– И вы можете говорить об этом так спокойно?
– Дело давнее. К тому же я получил ценный урок. Во-первых, я научился себя защищать, а во-вторых, стал осторожным.
– Что произошло потом? Вам было куда податься?
– На улицу. – Танек отложил скребницу и погладил жеребца по морде. – Там мне преподали еще более полезные уроки, но вам о них лучше не знать. – Закрывая двери конюшни, Танек поправился: – Хотя теперь мои знания могут вам и пригодиться. В основном это были всякие гнусные трюки и способы делать другим больно.
Нелл попыталась представить, что такое – жить в гонконговских трущобах одинокому мальчику двенадцати лет.
Танек насмешливо заметил:
– Вы смотрите на меня так же жалостно, как на Питера. И глаза стали добрые-добрые.
Нелл быстро отвернулась.
– Я ненавижу тех, кто измывается над детьми. Вы, насколько я помню, того же мнения.
– Но я, в отличие от вас, при этой мысли не раскисаю.
– Я и не думала раскисать.
– А то я не видел. Не думайте, что все дети похожи на Джилл. Я был маленьким жилистым ублюдком с острыми зубами и цепкими когтями. – Он смотрел ей прямо в глаза. – Вам кажется, что вы сильно изменились, но в глубине души вы остались такой же чувствительной. А чувствительность означает слабость. Слабость же приводит к смерти.
– Значит, я избавлюсь от чувствительности. –
Нелл направилась к дому.
– Если обед остынет, Михаэла оторвет нам голову.
– Этого мы не допустим. – Танек ускорил шаг. – Как вы с ней уживаетесь?
