— Ах, бросьте! Можно подумать, вы пришли сюда пригласить нас
в Галактическую воскресную школу.
— А если и так, вы что, встретили бы нас по-другому?
— Я попросил бы избавить меня от гипотез, — сказал Джоунси,
— особенно после того, что вы сотворили с Питом и тем малым, водителем
грузовика. И я не имею ни малейшего желания вступать с вами в интеллектуальные
дискуссии.
— Мы делаем то, что должны делать.
— Возможно, но вы полный псих, если ожидаете, что я стану
вам помогать.
Пес уставился на Джоунси с еще большим смущением. Очевидно,
не привык к хозяевам, которые ведут столь оживленные беседы сами с собой.
— Водонапорная башня упала в восемьдесят пятом — шестнадцать
лет назад, — но ты украл это воспоминание?
— В общем, да, хотя вряд ли бы судья и присяжные были бы на
вашей стороне, поскольку это все-таки мои собственные воспоминания.
— Что еще ты украл?
— Это дело мое, а ваше — гадать и догадываться.
В дверь громко, раздраженно заколотили, и Джоунси снова
вспомнил сказку о трех поросятах. «Дуньте и плюньте, мистер Грей, наслаждайтесь
сомнительными удовольствиями истерической ярости».
Но мистер Грей, очевидно, отошел от двери.
— Мистер Грей, — позвал Джоунси, — не стоит сердиться,
хорошо?
Очевидно, мистер Грей снова отправился на поиски информации.
Башня рухнула, но Дерри по-прежнему на месте, следовательно, вода должна
откуда-то поступать. Знает ли Джоунси, откуда именно?
Джоунси не знал. Смутно помнил, как приходилось бутылками
закупать воду, когда он приехал из колледжа на лето, но и только. Со временем
из водопровода снова стала литься вода, но в двадцать один год больше думаешь о
том, как залезть в трусики Мэри Шратт, чем о какой-то башне. Вода есть, ты ее
пьешь и не вспоминаешь о ней, пока не затошнит или живот не заболит.
Импульсы фрустрации, исходящие от мистера Грея? Или это
всего лишь воображение? Джоунси искренне надеялся, что нет.
Здорово получилось… то, что их четверка в дни растраченной
юности называла «охрененный бэмс».
9
Роберта Кэвелл пробудилась от дурного сна и огляделась,
почти ожидая увидеть непроглядный мрак. Но на циферблате часов по-прежнему
мигали приветливые голубые цифры, значит, электричество не выключено, что
весьма удивительно, учитывая, с какой силой дребезжат от ветра оконные рамы.
Судя по часам, сейчас четыре минуты второго. Роберта
включила лампу на тумбочке: хоть немного побыть при свете, прежде чем порвутся
провода. Что разбудило ее? Ветер? Страшный сон? Что-то насчет пришельцев с
лучами смерти… кругом паника, все бегут… нет, вряд ли это сон.
Но тут ветер на минуту стих, и она поняла, что именно
подняло ее с постели. Голос Даддитса, доносящийся снизу. Даддитс поет?! Неужели
это возможно? И это после ужасного вчерашнего дня и вечера, доведшего ее едва
не до безумия?
— Ие мев! — кричал он несколько часов подряд: «Бивер мертв!»
Она ничем не могла его утешить, и в конце концов у Даддитса
из носа хлынула кровь. Роберта ужасно этого боялась. Иногда кровь не удавалось
остановить, и приходилось везти Даддитса в больницу. На этот раз Роберта сумела
справиться сама. Пришлось сунуть Даддитсу в ноздри ватные тампоны, запрокинуть
ему голову и сжимать переносицу. Она позвонила доктору Бриско, чтобы узнать,
стоит ли дать Даддитсу таблетку валиума, но доктор Бриско уехал в Нассау,
простите, но сегодня его не будет. Остальные разъехались по вызовам, один,
молодой петушок, в глаза не видел Даддитса, и Роберта даже не потрудилась ему
позвонить. Она на свой страх и риск дала Даддитсу валиум, провела по бледным
пересохшим губам и во рту тампоном, пропитанным глицерином с лимонным запахом.
Даддитса постоянно мучили стоматит и язвочки, несмотря на то что химиотерапия
давно закончилась. Навсегда.
Доктора — ни Бриско, ни остальные — старались не упоминать
об этом и так и не сняли пластиковый катетер, но все было кончено. Роберта не
позволит еще раз провести через этот ад своего сына. Как только он проглотил
таблетку, Роберта уложила его, сама легла рядом, обняла, стараясь не коснуться
левой руки, где из-под повязки торчал катетер, и стала петь. Но не колыбельную
Бивера. Не сегодня.
Наконец, когда он стал успокаиваться и, кажется, заснул, она
осторожно вынула вату у него из ноздрей. Второй тампон присох к ноздре, и
Даддитс тут же открыл глаза: поразительная зеленая вспышка, казалось, озарила
комнату. Роберта иногда думала, что его настоящий дар — именно глаза, а не то,
другое… способность видеть линию, и все, с этим связанное.
— Ама?
— Что, Дадди?
— Ие аю?
Сердце сжало щемящей болью при этих словах и при мысли о
дурацкой кожаной куртке Бивера, которую тот любил так, что заносил до дыр. Будь
на его месте кто-то еще, любой из четверки его друзей, она усомнилась бы в
предчувствиях сына. Но если Даддитс сказал, что Бивер мертв, значит, почти
наверняка так и есть.
— Да, милый, я уверена, что Бивер в раю. А теперь пора
спать.
Несколько бесконечных мгновений зеленые глаза смотрели,
кажется, в самую ее душу. И Роберте показалось, что он вот-вот заплачет: и в
самом деле одна слеза, огромная, идеальной формы, покатилась по небритой щеке.
Последнее время он почти не мог бриться, даже от электробритвы появлялось
множество крошечных порезов, из которых часами сочилась сукровица. Но тут его
веки опустились, и она на цыпочках вышла.
Вечером, когда она варила ему овсянку (любая еда, кроме
самой безвкусной и водянистой, немедленно вызывала тошноту: еще один признак
близкого конца), кошмар начался снова. И без того напуганная более чем
странными новостями, доходившими из Джефферсон-тракт, Роберта, задыхаясь,
помчалась в спальню Даддитса. Он уже сидел в кровати, по-детски упрямо
поматывая головой, словно споря с кем-то. Кровотечение возобновилось, и при
каждом взмахе головы во все стороны летели красные капли, пятная подушку, фото
Остина Пауэрса с автографом («Привет, беби» — было написано внизу) и флаконы на
столе: зубной эликсир, компазин, перкосет, мультивитамины, от которых не было
никакого толку, высокую коробку с глицерино-лимонными тампонами.
На этот раз он оплакивал Пита, который, по его словам, тоже
умер. Милый, добрый (пусть и не слишком смышленый) Питер Мур. Господи Боже,
неужели это правда? Все правда? Или только часть?
Второй приступ истерических рыданий длился не так долго,
вероятно, потому, что Даддитса уже измучил первый. К счастью, ей удалось
остановить кровотечение, и Роберта сменила белье, предварительно усадив
Даддитса в кресло у окна. Он покорно уставился в темноту, где ветер со свистом
гнал снежные вихри, иногда всхлипывая и глубоко, прерывисто, горестно вздыхая,
отчего у Роберты все внутри переворачивалось. Ей становилось больно при одном
взгляде на сына, исхудавшего, бледного и совсем лысого. Она дала ему кепку с
эмблемой «Ред сокс» и автографом великого Педро Мартинеса поперек козырька
(«сколько прекрасных вещей получаешь, когда жить осталось совсем немного»,
часто удивлялась она), боясь, что его голова замерзнет, но Даддитс не захотел
ее надеть. Положил на колени и продолжал вглядываться во мрак огромными
несчастными глазами.
