Наконец Роберте удалось отвести его в кровать, где он снова
распахнул ей навстречу ужасное умирающее зеленое сияние.
— Ит озе аю?
— Так и есть, Дадди, так и есть.
Она не должна плакать, ни в коем случае не должна, иначе он
снова разрыдается… но непрошеные слезы грозили перелиться через край. Голова
казалась сосудом, переполненным соленой жидкостью, а в носу пахло морем каждый
раз, когда она втягивала воздух.
— Аю ф Ием?
— Да, милый.
— Я уизу Иеа и Ита аю?
— Обязательно. Конечно, увидишь. Только нескоро.
Его глаза закрылись. Роберта села на край кровати,
разглядывая свои руки, чувствуя невыразимую горечь. И одиночество.
Теперь она поспешила вниз, и точно, Даддитс пел. И потому
что она говорила на беглом Даддитсе (а почему нет? Этот язык был для нее вторым
более тридцати лет), она, не особенно задумываясь, разбирала несвязные звуки:
— Скуби-Скуби-Скуби Ду, я сейчас к тебе приду. Скуби, с
самого утра на работу нам пора. Скуби, помощь нам нужна…
Она вбежала в его комнату, не зная, чего ожидать. Конечно, не
того, что увидела: в комнате было светло как днем, горели все лампы, Даддитс
полностью одет, впервые с его последней (и если верить доктору Бриско,
окончательной) ремиссии. Он надел любимые вельветовые брюки, пуховый жилет
поверх майки с изображением Гринча
[63]
и бейсболку с эмблемой «Ред сокс». И
по-прежнему сидел в кресле у окна, глядя в ночь. Ни мрачной гримасы, ни слез. В
глазах радостное, почти нетерпеливое ожидание, совсем как в прежние времена, до
болезни, давшей о себе знать незаметными, казалось бы, незначительными
симптомами: странно, как быстро он утомлялся и начинал задыхаться, немного
поиграв с «фрисби»
[64]
, какие большие синяки появлялись на коже при малейшем
ударе, как медленно они проходили… Он выглядел именно так, когда…
Но додумать Роберта не могла. Слишком натянуты были нервы.
— Даддитс! Дадди, что…
— Ама! Де ая оока? — «Мама! Где моя коробка для завтраков?»
— На кухне, но, Дадди, сейчас уже ночь. И снег идет. Ты ни…
— «ты никуда не пойдешь», хотелось ей сказать, но слова не шли с языка.
Глаза сына блестели так живо. Может, ей стоило радоваться
свету, исходящему из этих глаз, вновь обретенной энергии, но вместо этого
Роберта испугалась еще больше.
— Е уза оока! Е узен еч! — «Мне нужна коробка! Мне нужен
ленч!»
— Нет, Даддитс! — воскликнула она, пытаясь быть твердой. —
Тебе нужно раздеться, лечь в постель, и больше ничего. Давай я помогу.
Но стоило ей подойти ближе, как он поднял руки, скрестил на
груди и прижал левую ладонь к правой щеке, а правую — к левой. С самого раннего
детства это был его единственный способ выражения протеста. Обычно этого
оказывалось достаточно, как и сейчас. Роберта не хотела расстраивать его и,
возможно, вызвать очередное кровотечение. Но и готовить ему ленч в четверть
второго ночи тоже не собиралась. Ни в коем случае.
Она отошла к кровати и села. В комнате было тепло, но она
даже в плотной фланелевой ночной рубашке дрожала от холода. Даддитс медленно
опустил руки, настороженно присматриваясь к матери.
— Можешь посидеть, если хочешь, — разрешила она, — но зачем?
Видел сон, Дадди? Плохой сон?
Может, и сон, но вряд ли плохой, судя по светившемуся лицу.
Теперь она узнавала это выражение: так он выглядел в восьмидесятые, прекрасные
годы дружбы с Генри, Питом, Бивером и Джоунси, до того как они выросли и пошли
по жизни разными дорогами, отделываясь редкими звонками и еще более редкими
визитами. Что ж, теперь у них были свои заботы и хлопоты, и они постепенно
забыли того, кто остался здесь, в Дерри. Навсегда.
Именно так он смотрел, когда внутреннее чувство
подсказывало, что сейчас придут друзья поиграть. Иногда они все вместе шли в
Строфорд-парк или Барренс (им запрещалось туда бегать, но они не слушались, и
она, и Элфи знали об этом, а во время одной из таких вылазок они даже попали на
первую полосу газеты). Время от времени Элфи или кто-то из их родителей брал
всю пятерку в аэропорт Мини-гольф или Городок Забав в Ньюпорте, и в такие дни
она всегда складывала сандвичи, печенье и термос с молоком в коробку Даддитса.
Он думает, что сейчас придут друзья. Должно быть, Генри и
Джоунси. Потому что он говорит, что Пит и Бивер…
Ужасная картина внезапно промелькнула в мозгу, и руки
судорожно сжались в кулаки. Она увидела, как открывает дверь на стук,
пронесшийся по дому глубокой ночью, в три часа. Не хочет, но открывает, против
воли, не в силах запретить себе. Но на пороге вместо живых стоят мертвецы.
Бивер и Пит, вернувшиеся в детство, как в тот день, когда она впервые встретила
их, в день, когда они спасли Дадди бог знает от каких мерзких издевательств и
благополучно привели домой. Бивер по-прежнему одет в «косуху» с кучей молний, а
Пит — в свитер с вырезом лодочкой и надписью НАСА на левой стороне груди,
которым так гордился. Только они холодные, бледные, ни улыбки, ни приветствия,
и Джо «Бивер» Кларендон деловито протягивает зеленовато-желтые руки с
растопыренными наподобие морской звезды пальцами: «Мы пришли за Даддитсом,
миссис Кэвелл. Забрать его с собой. Мы теперь мертвы, и он тоже умер».
Роберта мучительно передернулась в ознобе, но Даддитс ничего
не видел: он смотрел в окно, нетерпеливо, выжидающе. И снова запел, очень тихо.
— Уби, Уби, Уби-у, я ецас ее иду…
10
— Мистер Грей?
Нет ответа. Джоунси стоял у двери офиса, теперь уже определенно
принадлежавшего ему (от братьев Трекер не осталось ничего, кроме грязи на
окнах, даже порнографический снимок девушки с поднятой юбкой сменила
репродукция вангоговских «Ноготков»), чувствуя, как ему все больше становится
не по себе. Что на этот раз затеял ублюдок? Чего ищет?
— Мистер Грей, где вы?
Снова нет ответа, но на этот раз Джоунси почуял, что он
возвращается… довольный и счастливый! Подумать только, сукин сын счастлив!
Вот это уж совсем не понравилось Джоунси.
— Послушайте, — начал он, прижавшись ладонями и лбом к двери
своего прибежища. — У меня к вам предложение, друг мой: вы и так наполовину
человек, почему бы не ассимилироваться окончательно? Мы могли бы мирно
сосуществовать, и я помог бы вам прижиться на Земле, так сказать, ввел бы в
курс. Мороженое — чудесная штука, а пиво еще лучше. Ну, что скажете?
