Впрочем, почти такие же продавались в «Госслине» всего за
семь баксов. Просто их этикетка гласила: СДЕЛАНО В БАНГЛАДЕШ. Кепка все
расставила на свои, о Господи, места. Свела галлюцинации в ужасающе резкий
фокус: то, коричневое, что он принимал за голову оленя, оказалось шерстяной
курткой, черный бархат из ювелирной коробочки — пуговицей, а рога — просто чуть
выше растущими ветками, ветками того дерева, на котором он стоял.
Не слишком умно со стороны незнакомца (Джоунси не мог
заставить себя произнести слово «безумие») носить в лесу коричневую куртку, но
все же Джоунси никак не мог взять в толк, как его угораздило едва не совершить
роковую ошибку. Ведь на мужчине была такая же оранжевая кепка, верно? И яркий
оранжевый жилет, поверх крайне непрактичной коричневой куртки. Мужчина был…
…был на волосок от смерти. А может, и ближе.
И тут его как громом поразило. Ужас случившегося дошел до
него в полной мере, ошеломив и будто отделив душу от тела, как при клинической
смерти. В мозгу словно ударила молния, и на крохотное страшное мгновение,
навсегда запечатлевшееся в памяти, он больше не был ни Джоунси Номер Один,
уверенным, спокойным добольничным Джоунси, ни Джоунси Номер Два, куда более
нерешительной жертвой несчастного случая, проведшим столько времени в состоянии
физического дискомфорта и умственной неразберихи. В это самое мгновение он
превратился в Джоунси, Номер Три, невидимое присутствие, взирающее на охотника,
стоящее на деревянном настиле. Волосы охотника коротко подстрижены и
поблескивают сединой, вокруг губ — глубокие морщины, осунувшееся лицо — в
точечках щетины. Охотник вот-вот спустит курок. Снежинки танцуют вокруг его
головы, садятся на не заправленную в брюки коричневую фланелевую рубашку, и он
уже готов выстрелить в мужчину в оранжевой кепке и точно таком же жилете,
которые надел бы он сам, если бы решил отправиться вместе с Бивером, вместо
того чтобы лезть на дерево.
Он вломился в свое тело с глухим стуком, похожим на тот, с
каким падаешь на сиденье, когда автомобиль подпрыгивает на выбоине. И, к своему
ужасу, сообразил, что по-прежнему отслеживает движения незнакомца дулом ружья,
словно некий упертый аллигатор, засевший в мозгу, отказывается расстаться с
мыслью, что человек в коричневой куртке — законная добыча. И, что еще хуже, он
никак не мог заставить себя отвести лежавший на спусковом крючке палец. На
какую-то кошмарную секунду ему показалось даже, что этот самый палец неприметно
усиливает давление на курок, неумолимо уменьшая расстояние между собой и
величайшей в жизни ошибкой. Позже он понял, что хотя бы это было иллюзией вроде
той, когда сам сидишь в неподвижном автомобиле, но, поймав краем глаза
проезжающую за окном другую машину, почти уверен, что твоя медленно катится
назад.
Нет, палец всего лишь застыл, но и это было уж чересчур… настоящий
ад. «Джоунси, ты слишком много думаешь», — твердил Пит, в очередной раз застав
Джоунси, уставившегося в пустоту, начисто забывшего об окружающих. Вероятно,
это означало: «Джоунси, у тебя слишком богатое воображение», — и скорее всего
это была правда. Воображение у него действительно было слишком богатое,
особенно сейчас, когда он стоял на дереве, под первым в этом году снегом, с
прилипшими ко лбу волосами и пальцем, намертво заклинившимся на спусковом
крючке, не напрягавшимся, как он боялся, но и не разжимавшимся. Мужчина был уже
почти под ним: в прицеле «гаранда» проплывает оранжевая шапка; жизнь человека
висит на невидимой ниточке, туго натянутой между дулом ружья и этой кепчонкой.
А он, ничего не подозревая, возможно, думает о продаже машины, или о том, как
бы половчее изменить жене и не попасться, или о покупке пони для старшей дочери
(позже Джоунси узнал, что Маккарти ни о чем подобном не думал, но откуда ему
было знать в тот момент, когда палец на крючке превратился в такой же твердый,
негнущийся, застывший завиток). Он и сейчас не знал того, что было неизвестно
Джоунси, стоявшему на обочине тротуара в Кембридже, с портфелем в одной руке и
выпуском «Бостон феникс» под мышкой, а именно, что смерть была совсем рядом, а
может, и не просто смерть, а Сама Смерть, торопливо семенящая фигура, словно
сбежавшая из раннего фильма Ингмара Бергмана, нечто, прячущее в складках
грубого савана орудие убийства. Возможно, ножницы. Или скальпель.
И — что хуже всего — мужчина не умрет, по крайней мере не
сразу. Свалится и станет с воплями кататься по земле, совсем как Джоунси
катался с воплями по мостовой. Правда, он не помнил своих криков, но,
разумеется, так оно и было: потом ему рассказывали, а у него не было причин не
верить. Наверняка орал благим матом. А что, если мужчина в коричневой куртке и
оранжевых аксессуарах начнет звать Марси? Нет, конечно, нет — не в реальности,
— но в мозгу Джоунси могут отозваться призывы к Марси. Если с ним приключилась
глазная горячка — если он принял коричневую куртку за голову оленя, — вполне
возможны и слуховые галлюцинации. Слышать его вопли — и знать, что причиной
всему ты… Боже милостивый, нет! И все же палец никак не хотел сползти с крючка.
Из временного паралича его вывело простое и неожиданное
событие: незнакомец упал примерно в десяти шагах от корней дерева Джоунси. Вот
так, взял и упал. Джоунси услышал болезненный удивленный возглас: «ы-ы-х», и
палец сам с собой сполз с крючка.
Мужчина стоял на четвереньках, пальцы в коричневых перчатках
(коричневые перчатки, еще одна ошибка, да этот тип с таким же успехом мог бы
прикрепить к груди табличку: ЦЕЛИТСЯ СЮДА) царапают уже побелевшую землю.
Кое-как поднявшись, он стал что-то бормотать неразборчиво, невнятно, быстро.
— О Господи, Господи, — повторял незнакомец, пошатываясь,
как пьяный.
Джоунси знал, что мужчины, очутившись вдали от дома на
неделю или хотя бы на уик-энд, предаются всяческим вполне простительным
порокам, чаще всего напиваются прямо с утра. Но почему-то ему казалось, что
незнакомец не пьян. Без всяких на то оснований: чистая интуиция.
— О Господи, Господи, Господи, — повторял тот, снова
пустившись в путь. — Снег. Теперь еще и снег. Пожалуйста, Боже, о Боже, теперь
еще и снег, Господи!
Первые шаги были спотыкающимися и неуверенными. Джоунси
почти решил, что интуиция на этот раз его подвела, но тут парень пошел ровнее.
Он скреб ногтями правую щеку.
Незнакомец проплыл прямо под деревом, на мгновение
превратившись из человека в ровный оранжевый кружок с коричневыми выступами по
обе стороны. Голос постепенно отдалялся, какой-то хлюпающий, слезливый, все
повторявший «О Господи», со случайными вкраплениями «О Боже», и «Теперь еще и
снег».
Джоунси не двигался с места, наблюдая, как тип исчезает под
настилом и появляется с другого конца. И сам не понимая почему, развернулся, чтобы
проводить взглядом ковыляющего незнакомца. И не сознавал даже, что опустил
ружье, предварительно вновь поставив его на предохранитель.
Джоунси не окликнул его по вполне ясной причине: угрызения
совести. Боялся, что мужчина с одного взгляда увидит правду в его глазах, даже
сквозь слезы и сгущавшийся снег сообразит, что Джоунси недаром торчал наверху с
ружьем. И едва не подстрелил его.
