— Заткнись на хрен.
Не мели дерьма, которого не понимаешь.
— Вполне возможно, что мне придется подыхать из-за…
— …тебя, так что почему бы тебе не держать свое хреново…
самовлюбленное
(изображение капризного ребенка с выдвинутой нижней губкой).
— такое рациональное, логическое дерьмо, при себе.
Генри потрясение уставился на него, обалдев от
неожиданности. Когда к нему в последний раз обращались в подобном тоне?
Кажется, вообще никогда.
— Мне необходимо одно, — пояснил бледный от усталости Оуэн.
Лицо осунулось, кожа туго обтянула скулы. — Хочу найти и остановить твоего
Тифозного Джоунси. Ясно? И хрен с ними, с твоими тонкими чувствами, хрен с
твоей нежной натурой и хрен с тобой. Вот так.
— Согласен, — кивнул Генри.
— Не желаю выслушивать лекции по этике и принципам морали от
малого, задумавшего вышибить свои сверхобразованные, сверхчувствительные мозги.
— О'кей.
— Поэтому трахни свою мать и сдохни.
В «хамви» стало тихо. Ничего, совсем ничего, кроме визга
ветряного пылесоса за окнами.
— Вот что мы сделаем, — наконец решил Генри. — Я трахну твою
мать и сдохну, ты трахнешь мою мать и сдохнешь. Таким образом, удастся
благополучно избежать инцеста.
Оуэн невольно улыбнулся. Генри ответил улыбкой.
Что делают Джоунси и мистер Грей? Можешь сказать? — спросил
Оуэн.
Генри облизнул губы. Нога почти не чесалась, но язык оброс
так, что казался обрывком старого плюшевого коврика.
— Нет. Они отключились. Вероятно, это штуки Грея. А твой
бесстрашный вождь? Курц? Он все ближе и ближе, верно?
— Да. Если хотим сохранить фору, нужно шевелиться.
— Будет сделано.
Оуэн поскреб красную пленку, рассеянно сдул с пальцев
волокна и чуть прибавил скорость.
Номер 41, говоришь?
Да. Оуэн!
Что тебе?
Я боюсь.
Даддитса?
Что-то в этом роде.
Почему?
Не знаю.
Генри поднял на Оуэна потухший взгляд.
Чувствую, с ним что-то неладно.
7
Полуночный сон неожиданно обернулся явью, и когда в дверь
постучали, Роберта обнаружила, что ноги не идут. Отказываются ее держать. Ночь
сменилась бледным хмурым утренним светом, нагонявшим еще большую тоску, и они
тут, Пит и Бив, мертвецы явились за ее сыном.
В дверь снова ударили кулаком, раз, другой, с такой силой,
что фотографии затряслись, особенно забранная в рамку первая страница местной
«Ньюс» со снимком Даддитса, его друзей и Джози Ринкенхауэр. Все шестеро стоят
обнявшись, с глупыми широкими улыбками до ушей (как прекрасно выглядел Даддитс
на этом снимке, каким сильным и нормальным), а внизу подпись крупными буквами:
ДРУЗЬЯ-ШКОЛЬНИКИ ИГРАЮТ В ДЕТЕКТИВОВ. ПРОПАВШАЯ ДЕВОЧКА
НАЙДЕНА.
Бац! Бац! Бац!
Нет, подумала она. Буду сидеть тихо, и рано или поздно они
уйдут, должны уйти, не могу же я пригласить мертвецов, главное, не подавать
виду…
Но мимо стремглав промчался Даддитс — промчался, — хотя в
последнее время даже ходил с трудом, и его глаза наполнились тем прежним
несказанным сиянием, какими хорошими мальчишками они были, сколько счастья
принесли ему, но теперь мертвы, пришли за ним сквозь бурю, мертвые!
— Дадди, нет! — вскрикнула она, но он, не слушая, пролетел
мимо старой фотографии: Даддитс Кэвелл на первой странице, Даддитс Кэвелл
герой, бывают же чудеса, и она услышала, как он кричит, открывая дверь:
— Ени! Ени! ЕНИ!
8
Генри открыл было рот, пытаясь что-то сказать — он сам не
знал что, слова не шли с языка. Он застыл, как громом пораженный. Это не
Даддитс, не может быть Даддитс, наверное, какой-то больной дядюшка или
двоюродный брат, белый, как стенка, лысая макушка кое-как прикрыта съехавшей
набок бейсболкой «Ред сокс», щетинистые щеки, засохшая кровь под носом,
огромные темные круги под глазами. И все же…
— Ени! Ени! Ени!
Смеясь. Плача. Покрывая его звонкими чмокающими, уже немного
позабытыми поцелуями… Поцелуями прежнего Даддитса. Где-то глубоко, в хранилищах
памяти, Бивер Кларендон прошептал: «Если вы, парни, кому-нибудь проболтаетесь…»
И ехидная реплика Джоунси: «Да-да, ты больше никогда не будешь водиться с нами,
онанист гребаный…» Даддитс, это Даддитс целует щеки Генри, покрытые пятнами
красной проказы… но почему у него такой вид? Ужасно худой… нет, не то слово,
изможденный. А кровь в ноздрях, запах, исходящий от него, не та вонь, что от
Бекки Шу, не смрад затканного байрумом дома, но все равно безошибочный запах
смерти.
И Роберта была тут. Стояла в прихожей под снимком Даддитса и
Элфи на карнавале «Дни Дерри». Оба счастливые, веселые, оседлавшие пластиковых
карусельных коней.
Не приехал на похороны Элфи, но послал открытку, подумал
Генри, презирая себя.
Роберта ломала руки, глядя на него глазами, полными слез, и
хотя она немного пополнела в груди и бедрах, а волосы почти совсем поседели,
все же ее сразу можно было узнать, а Даддитс… о Господи, Даддитс…
Генри смотрел на нее, обнимая старого друга, продолжающего
выкрикивать его имя. И осмелился похлопать Даддитса по плечу, остро ощутив
хрупкость кости, казалось, готовой рассыпаться от малейшего прикосновения, как
крылышко птички.
— Роберта, — сказал он, — Роберта, Боже мой, что с ним?
— ОЛЛ, — ответил она, выдавив слабую улыбку. — Звучит, как
название стирального порошка, верно? Острый лимфолейкоз. Обнаружили девять
месяцев назад, и лечить, по-видимому, было уже поздно. Все, что остается, —
выиграть немного времени.
— Ени! — воскликнул Даддитс. Посеревшее измученное лицо
освещено прежней нелепой улыбкой. — Ень оой, емо се о зе.
— Верно, — кивнул Генри и заплакал. — День другой, дерьмо
все то же.
— Я знаю, почему вы здесь, — сказала Роберта, — но не нужно.
Пожалуйста, Генри. Умоляю. Не забирайте моего мальчика. Он умирает.
9
Курц уже собирался выслушать отчет Перлмуттера о последних
продвижениях Андерхилла и его нового дружка — Генри, вот как его зовут, Генри
Девлин, — но тот испустил долгий вибрирующий крик, обернув лицо к крыше
«хамви». Как-то в Никарагуа Курц помог женщине произвести на свет ребенка (и
они еще называют нас извергами, сентиментально думал он), и этот вопль напомнил
о том случае, на берегах прекрасной реки Ювена.
