— Давай ставь колышек, — хмыкнул он и, открыв рот, увидел,
как один из колышков поднялся, подлетел к доске и встал во вторую лунку на
Первой улице.
И тут его осенило:
— Ты с самого начала знал правила, верно, Даддитс? И ставил
колышки как попало, чтобы позабавить нас! — При этой мысли слезы вновь брызнули
из глаз. Подумать только, все эти годы они считали, будто играют с Даддитсом, а
на самом деле это он играл с ними. И в тот день позади «Братьев Трекер»? Кто
нашел кого? Кто кого спас?
— Двадцать один, — произнес он.
— Тридцать один за два. — Это Ловец снов. И опять невидимая
рука подняла колышек и поставила на две лунки дальше. — Он заблокирован от
меня, Джоунси.
— Знаю. — Джоунси сыграл тройкой.
Даддитс объявил тринадцать и Джоунси сделал ход из взятки
Даддитса.
— А ты — нет. Ты можешь с ним говорить.
Джоунси сыграл двойкой и переставил колышек. Даддитс, в свою
очередь, выложил карты, опустил колышек в лунку, и Джоунси подумал:
Обыгран слабоумным, как вам это нравится?
Только Даддитс не был слабоумным. Уставшим, умирающим, но не
слабоумным.
Они продолжали играть, но Даддитс ушел далеко вперед, хотя
это был криб Джоунси.
— Чего он хочет, Джоунси? Что ему нужно, кроме воды?
Очередное убийство. Он любит убивать, подумал Джоунси.
Но не нужно об этом. Ради Господа Бога, не нужно больше об
этом.
— Бекон, — произнес Джоунси вслух. — Он любит бекон.
Он начал было тасовать карты… И замер, когда сознание
наполнил Даддитс. Настоящий Даддитс, молодой, сильный, готовый к битве.
16
За спиной Генри громко застонал Даддитс. Повернувшись, Генри
заметил алую, как байрум, кровь, бегущую из ноздрей. Лицо было сморщено в
неестественной судороге сосредоточенности. За опущенными веками быстро
вращались глазные яблоки.
— Что это с ним? — испугался Оуэн.
— Не знаю.
Даддитс закашлялся глубоким, рвущим грудь бронхиальным
кашлем. Кровь веером брызг вылетала изо рта.
— Разбуди его, Генри! Ради Христа, разбуди!
Генри ответил Оуэну перепуганным взглядом. Они были почти
рядом с Кеннебанкпортом, не далее чем в двадцати милях от границы с
Нью-Хемпширом, в ста десяти милях от Куэббинского водохранилища. На стене офиса
Джоунси висел снимок Куэббина, Генри сам видел. И еще один, летнего коттеджа в
Уэйре.
— Разбуди его! Он говорит, что ему больно! Неужели не
слышишь!
— Не «больно».
— А что же?
— «Бекон». Он сказал: «бекон».
17
У сущности, отныне думающей об этом, как о мистере Грее,
думающей о себе, как о мистере Грее, появилась серьезная проблема, но по
крайней мере оно (он) об этом знал.
«Кто предупрежден, тот вооружен», — выразился бы Джоунси. В
коробках его воспоминаний было полно таких изречений, не меньше нескольких
тысяч. Некоторые мистер Грей считал полной несообразицей, например «после
дождичка в четверг» или «все возвращается на круги своя», но «кто предупрежден,
тот вооружен» — это в самую точку. Именно.
Проблема заключалась в его отношении… нет, чувствах к
Джоунси. Но, честно говоря, ему было совсем не по себе… и это еще слабо
сказано. Можно сколько угодно думать:
Теперь Джоунси отрезан, и я решил свою проблему. Запер его в
карантине, в точности как их военные пытались изолировать нас. Меня преследуют…
да что там, попросту гонятся по пятам, но если не заглохнет мотор и не спустит
шина, ни той, ни другой банде охотников меня не сцапать. Я слишком далеко ушел.
Все это было чистой правдой, но облегчения не приносило.
Истинным смаком было бы ворваться в дверь, за которой прятался негостеприимный
хозяин, и заорать ему в физиономию: «Я достал тебя, верно? И сделал твой
красный фургончик!»
Что за фургончик и почему именно красный, мистер Грей
понятия не имел, но эта эмоциональная пуля способна была проделать дыру
большого калибра в доспехах Джоунси, поскольку отзывалась звучным резонансом,
идущим из глубин самого детства. А потом он высунет язык Джоунси (мой язык,
думал мистер Грей с несомненным удовлетворением) между губами Джоунси. Станет
«дразниться», а Джоунси даже ответить не сможет!
А что касается преследователей… так и подмывает сбросить
штаны Джоунси и выставить зад Джоунси. Конечно, все это так же бессмысленно,
как «после дождичка в четверг» или «красный фургончик», но ужасно хотелось
устроить им «козью морду», как выражался Джоунси. Это называлось «показать
мудакам луну», и мистер Грей умирал от желания ее показать.
Мистер Грей понимал, что заражен байрумом этого мира. Все
началось с эмоций, продолжилось пробуждением сенсорной информированности (вкус
еды, неоспоримое неистовое удовлетворение при виде патрульного, бьющегося
головой о кафельную стену душевой — глухое бух-бух каждого удара) и
превратилось в то, что Джоунси называл мышлением высшего типа. По мнению
мистера Грея, это была шутка: все равно что называть дерьмо переработанной
пищей или геноцид — этнической чисткой. И все же мышление имело свою
привлекательность для существа, всегда бывшего частью вегетативного разума,
что-то вроде высокоинтеллектуального несознания.
До того как мистер Грей заблокировал Джоунси, тот предложил
ему забыть о своей миссии и просто наслаждаться человеческим бытием. Теперь он
обнаружил, что желание в нем, ранее гармоничном разуме, разуме без сознания,
начало дробиться, превращаться в хор противоречивых голосов, один хотел А,
другой — Б, третий — В в квадрате, поделенное на Г. Раньше он посчитал бы это
бормотание кошмаром, признаком надвигающегося безумия, но теперь, как
оказалось, наслаждался внутренней борьбой.
Бекон. «Секс с Карлой», который Джоунси определял как
невыразимо восхитительный акт, включающий как сенсорный, так и эмоциональный
факторы. Быстрая езда и бильярд в баре «О'Лири», рядом с Фенуэй-парк, и
громкая, «вживую» игра оркестра, и Пэтти Лавлесс, поющая «Вини в этом свое холодное,
двуличное, неверное, лживое любящее сердце» (что бы это ни означало). Земля,
поднимающаяся из тумана в летнее утро. И, конечно, убийство.
Проблема была в том, что если он не выполнит миссию как
можно скорее, значит, скорее всего вообще не выполнит. Он уже не байрум, а
мистер Грей. Сколько еще пройдет времени, прежде чем он выползет из шкуры
мистера Грея и растворится в Джоунси?
Этому не бывать, подумал он, нажимая на акселератор, и не
слишком мощный мотор послушно выжал еще немного. Собака, спящая на заднем
сиденье, тихонько тявкнула и взвыла от боли. Мистер Грей послал мысль байруму,
росшему в ней. Байрум рос быстро. Слишком быстро. И кое-что еще: не было
никакого удовольствия в мысленном обмене, никакого тепла, обычного для
собеседников при подобных встречах. Разум байрума казался холодным… протухшим…
