Мили три, всего три мили до Бенберри-кросс. Домой, домой,
возвращаюсь я домой. Совсем как мы отвели Даддитса домой в тот день.
(Если протреплетесь кому-нибудь, что я это сделал, больше с
вами не вожусь.).
Генри вернулся в тот октябрьский день, как в глубокий сон.
Канул в колодец памяти так глубоко и быстро, что сначала не почуял облака,
рвущегося к нему облака, состоявшего не из слов, не из мыслей, не из криков, а
только из его же красно-черной сущности, «я», у которого впереди много дел и
много мест, куда идти.
5
Бивер выступает вперед, чуть колеблется и опускается на
колени. Дебил не видит его: он все еще ноет, зажмурившись и тяжело дыша. Узкая
грудь судорожно вздымается. Исчерченная молниями мотоциклетная куртка смотрится
довольно забавно рядом с веселенькими трусишками, но никто из мальчишек не
смеется. Генри хочет только одного: чтобы слабоумный замолчал. Этот плач его
убивает.
Бивер, не вставая с колен, подбирается ближе и обнимает
плачущего мальчишку.
— Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой…
Генри никогда раньше не слышал, как поет Бивер: Кларендонов
никак нельзя назвать набожными, — и сейчас он поражен красотой чистого тенора.
Через год-другой, после ломки, голос Бивера изменится, станет обычным и ничем
не примечательным, но здесь, на заросшей сорняками пустующей площадке позади
заброшенного здания, он поражает всех, пронизывает насквозь, до самого сердца.
Даже слабоумный перестает плакать и пораженно таращится на Бивера.
— По небу плывет кораблик, не простой, а золотой, паруса на
нем стоят, чистым серебром горят, вот дремота к нам идет, глазки милые сомкнет,
спи, дитя, Господь с тобой, пусть хранит он твой покой…
Последняя нота плывет в воздухе, и на мгновение мир
благоговейно замирает. У Генри на глаза наворачиваются слезы. Дебил смотрит на
Бивера, покачивающего его в такт песне. На замурзанной физиономии выражение
блаженного восхищения. Он уже забыл разбитую губу, ссадину на щеке, пропавшую
одежду, потерянную коробку для завтрака. И говорит Биверу «ио ас», почти одними
согласными, которые могут означать все что угодно, но, как ни странно, Генри
превосходно понимает, как, впрочем, и Бивер.
— Больше не могу, — говорит он и, сообразив, что по-прежнему
обнимает парнишку за плечи, убирает руку.
Лицо слабоумного немедленно омрачается, на этот раз не от
страха или капризного нетерпения избалованного, не получившего чего-то ребенка,
но от искренней неподдельной грусти. Огромные капли брызжут из поразительно
зеленых глаз и прокладывают чистые дорожки на черных щеках. Он берет руку
Бивера, кладет себе на плечо и требует:
— Ио ас.
Бивер в панике оглядывается на дружков.
— Так мне мать пела на ночь, — говорит он, — и после этого я
всегда спал как убитый.
Генри и Джоунси переглядываются и хохочут. Не слишком умно с
их стороны: еще испугают парнишку, и тот снова начнет подвывать, но с собой
ничего не поделаешь. А мальчик, вместо того чтобы заплакать, вдруг улыбается им
широкой солнечной улыбкой, обнажившей два ряда белых, тесно посаженных зубов, и
снова смотрит на Бивера, не отпуская его руки.
— Ио ас, — командует он.
— А, блин, спой снова, — требует Пит, — давай.
Биву приходится повторять куплет еще три раза, прежде чем
парнишка отпускает его и позволяет остальным впихнуть себя в штаны и порванную
майку, ту самую, с номером Ричи Гренадо на спине. Генри так и не забыл этой
навязчивой подробности и иногда вспоминает ее в самые неподходящие моменты:
после того как потерял девственность на вечеринке университетского братства под
звуки «Дыма над водой», несущиеся снизу из динамиков; после того как открыл
газету на странице некрологов и увидел чарующую улыбку Барри Ньюмена над
тройным подбородком, когда кормил отца, пораженного болезнью Альцгеймера в
несправедливо раннем возрасте пятидесяти трех, упорно считавшего, что Генри не
Генри, а кто-то по имени Сэм. «Настоящий мужчина всегда платит долги, Сэмми», —
сказал отец, и когда сглотнул следующую порцию овсянки, по подбородку побежала
струйка молока. И в такие минуты колыбельная Бивера вновь звучит в ушах, и ему
ненадолго становится легче. Нет костяшек, нет игры.
Наконец им удается надеть на мальчишку почти все, если не
считать красной кроссовки. Он пытается натянуть ее самостоятельно, но почему-то
пяткой вперед. Бедняга совсем беспомощен, и Генри просто теряется в догадках,
зачем эти трое над ним издевались. Даже если не обращать внимания на плач,
подобного которому Генри никогда не слышал раньше, как можно быть такой гнусью?
— Давай помогу, парень, — говорит Бив.
— Агу? — переспрашивает слабоумный с таким комическим
недоумением, что Генри, Джоунси и Пит снова хохочут.
Генри знает, что смеяться над больными нехорошо, но не может
сдержаться. У парня слишком забавная физиономия, совсем мультяшная.
Но Бивер только улыбается.
— Надеть кроссовку, старик?
— Соку?
— Да, сеньор, все ваши старания бесплодны. — Бив отбирает у
него кроссовку, и парнишка с живейшим интересом наблюдает, как тот сует в нее
его ногу, уверенно затягивает шнурки и завязывает концы бантиком.
Когда он выпрямляется, слабоумный смотрит сначала на бантик,
потом на Бивера, стискивает его за шею и громко чмокает в щеку.
— Если вы проболтаетесь хоть одной живой душе, что он это
сделал… — начинает Бивер, но при этом довольно улыбается.
— Да-да, ты больше никогда не будешь с нами водиться, хрен
моржовый, — ухмыляется Джоунси.
Он подбирает коробку для завтраков и протягивает мальчику:
— Это твое, парень?
Тот расплывается в восторженной улыбке человека,
встретившего старого друга после долгой разлуки. И хватает коробку.
— Уби — Уби-Уби-Ду, я сецас тее пиду, — поет он. — Поа а
аоту.
— Верно, — соглашается Джоунси. — Работы по горло. Прежде
всего вот что мы сделаем: доставим тебя на хрен домой. Тебя ведь Дуглас Кэвелл
зовут, верно?
Мальчик грязными руками прижимает коробку к груди, любовно
гладит и тоже чмокает, совсем как Бивера.
— Я Даддитс! — восклицает он.
— Прекрасно, — кивает Генри, беря мальчика за руку. Джоунси
следует его примеру, и вдвоем они поднимают Даддитса с земли. Мейпл-лейн всего
в трех кварталах отсюда, и они будут там минут через десять, если, конечно,
Ричи с дружками не шляются поблизости, задумав устроить им засаду. — Давай домой,
Даддитс. Мама наверняка беспокоится.
