Минут пять — а может, и пятнадцать или полчаса, время текло,
словно во сне, — Оуэн обходил дом Рейплоу, ничего не делая, ни к чему не
прикасаясь, но все это время его динг-донг оставался твердым как камень, таким
твердым, что пульсировал, словно сердце, и если вы подумали, что это больно,
значит, ошиблись — Оуэну было хорошо, и только много лет спустя он сообразил,
что означало это молчаливое блуждание по чужому дому: прелюдия, любовная игра.
И тот факт, что он ничего не имел против Рейплоу, мало того, любил Рейплоу,
только усиливал остроту ощущений. Если бы его поймали (а этого так и не
случилось) и спросили, зачем он это сделал, Оуэн с чистым сердцем ответил бы,
что не знает, и при этом не солгал.
Да он и не натворил ничего особенного. В ванной первого
этажа нашел зубную щетку с выдавленным на ней именем «Дик». Диком звали мистера
Рейплоу. Оуэн попытался было помочиться на щетину, уж очень захотелось
почему-то, но динг-донг оставался таким твердым, что не удалось выдавить ни
единой капли. Поэтому пришлось вместо этого плюнуть на щетину, старательно
втереть слюну и положить щетку обратно в стаканчик. Оказавшись на кухне, он
вылил стакан воды на конфорки электроплиты. Потом взял из буфета большое фарфоровое
блюдо.
— Они сказали, что это… подарок? — вспоминал Оуэн, поднимая
блюдо над головой. — Должно быть, малыш родится, потому он и сказал про
подарок.
И вслед за этим швырнул блюдо в угол, где оно разлетелось на
тысячу осколков. А потом немедленно смылся. То, что так будоражило его, отчего
динг-донг совсем не гнулся, а глаза лезли из орбит, развеялось, как сон, от
звона бьющегося фарфора, лопнуло, как гнойник, и не беспокойся так родители за
миссис Рейплоу, непременно поняли бы, что с ним что-то неладно. А так,
возможно, просто предположили, что и он волнуется за миссис Р.
Всю следующую неделю он почти не спал, а редкие тревожные
сны были населены кошмарами. В одном из них миссис Рейплоу вернулась домой с
ребенком, которого подарил аист, только малыш был почерневшим и мертвым. Оуэн
сгорал от стыда и угрызений совести (правда, признаться, ему и в голову не
приходило, что, во имя Господа, он ответил, спроси его мать, благочестивая
баптистка, что на него нашло), и все же на всю жизнь запомнил ощущение безрассудного
удовольствия от стояния на коленях со спущенными штанишками, в бесплодной
попытке надуть на зубную щетку мистера Рейплоу, или неистовое возбуждение,
охватившее его в тот момент, когда блюдо разбилось. Будь Оуэн старше, наверняка
кончил бы прямо в шорты. Непорочность состояла в бессмысленности поступка,
радость — в звоне осколков, прелесть — в возможности упиваться раскаянием за
содеянное и страхом разоблачения. Мистер Рейплоу сказал, что это подарок, но
отец Оуэна, придя домой с работы, объяснил, что сын не так понял, и речь шла об
ударе. Что кровяной сосуд в мозгу миссис Рейплоу лопнул, поэтому и случился
удар.
И вот теперь, похоже, все повторялось.
Может, на этот раз я все-таки кончу, подумал он. Это
наверняка классом куда повыше, чем всего-то помочиться на щетку мистера
Рейплоу. Забава хоть куда. И повернув собственную кепку козырьком назад,
мысленно добавил:
Хотя принцип, в сущности, тот же.
— Оуэн! — Это Курц. — Ты тут, сынок? Если немедленно не
ответишь мне, я подумаю, что ты либо не можешь, либо не…
— Босс, я здесь. — Голос ровный. Но перед глазами стоит
вспотевший мальчишка с поднятым над головой большим фарфоровым блюдом. —
Мальчики, вы готовы хорошенько отодрать маленькую инопланетную жопу?
Одобрительный рев, в котором едва можно различить «еще бы» и
«мы им покажем».
— Что хотите сначала, мальчики?
«Скуэйд Энтим» и «Стоунзы» хреновы, и немедленно!
— Если кто-то хочет выйти из дела, скажите.
Радио молчало. А в это время на другой частоте, куда Оуэн
больше не подумает забрести, серые человечки молят десятками знакомых голосов.
Ниже и чуть справа висит маленькая «кайова-ОН-58». Оуэну не нужен бинокль,
чтобы разглядеть Курца, кепка которого тоже повернута козырьком назад. Курц
наблюдает за ним. На коленях газета, почему-то свернутая треугольником. Шесть
лет подряд Оуэн Андерхилл не нуждался еще в одном шансе, и это хорошо, потому
что Курц их не раздавал. В душе, наверное, Оуэн всегда понимал это. Позже он об
этом подумает. Если придется, конечно. В голове мелькает последняя связная
мысль: «Рак — это ты, Курц, ты…» — и умирает от ужаса. На ее месте — полная и
абсолютная темнота.
— «Блю-группа», это Блю-Бой-Лидер. Слушайте меня. Открываем
огонь с двухсот ярдов. Постарайтесь не попадать в Блю-Бой, но этих мудозвонов
нужно вымести начисто. Конк, ставь «Энтим».
Джин Конклин щелкнул переключателем и вставил компакт-диск в
плейер, стоящий на полу Блю-Бой-два. Оуэн, выбравшись из водоворота
воспоминаний, подался вперед и увеличил звук.
Голос Мика Джаггера ворвался в наушники. Оуэн поднял руку,
увидел, как Курц отдает ему салют — то ли в насмешку, то ли всерьез, Оуэн не
знал и не хотел знать, — и резко бросил руку вниз. И пока Джаггер
выпевал-проговаривал слова «Энтим», гимна, под звуки которого они всегда шли в
ад, вертолеты снизились, застыли на миг и ринулись к цели.
8
Серые человечки — те, что еще остались в живых — жались в
тени корабля, лежавшего в конце просеки, по обеим сторонам которой валялись
деревья, погубленные его крушением. Человечки не пытались ни бежать, ни
скрываться, наоборот, многие выступили вперед, смешно переваливаясь на босых
ступнях без пальцев, наверное, мерзнувших в снежной слякоти, кое-где усеянной
красновато-золотым мхом. Серые лица подняты к надвигающимся вертолетам,
длиннопалые руки воздеты к небу: должно быть, показывают, что руки у них пусты.
Огромные черные глаза поблескивают в сереньком свете.
Вертолеты не снизили скорости, хотя в ушах команд
по-прежнему звучала последняя передача: «Пожалуйста, пощадите нас, мы
беспомощны, мы умираем…» Но бессмысленные мольбы словно стилетом разрезал голос
Мика Джаггера: «Позвольте объясниться: я человек богатый, со вкусом и бывалый,
укравший много душ и идеалов…»
Вертолеты наступали боевым строем, как оркестр, марширующий
по футбольному полю перед матчем «Розовая Чаша»
[40]
. Раздались первые
пулеметные очереди. Пули тонули в снегу, сбивали мертвые ветви с мертвых
деревьев, высекали бледные искры из борта инопланетного корабля.
Впивались в съежившихся серых человечков, по-прежнему
стоявших с поднятыми руками, и раздирали их в клочья. Руки отрывались от
подобия тел, из ран сочилась розовая слизь. Головы взрывались, как тыквы,
выбрасывая красноватые фонтаны на корабль и еще живых инопланетян, не кровь, а
споры проклятого грибка, которыми были забиты эти самые головы, как пластиковые
корзинки — мусором. Некоторые, разорванные пополам, так и падали с поднятыми
руками. Серые тела тут же белели и, казалось, вскипали.
