Он смеется. Смех человека, охваченного приятными
воспоминаниями о чудесном закате в горах, прикосновении к женской груди,
прикрытой тонким шелком (не то чтобы Барри, по мнению Генри, когда-то испытывал
нечто подобное), прогулке по теплому прибрежному песку.
— Большинство людей пекут их в тостере, — продолжает Барри,
— но тогда они получаются чересчур подсушенными. А из микроволновки они выходят
горячими и мягкими. Горячими… и мягкими. — Он жадно облизывает свои рыбьи губы.
— Правда, мне стало немного стыдно за то, что я съел весь пакет.
Он бросает это вскользь, небрежно, как бы в сторону, словно
вспомнив о том, что и Генри нужно выполнять свою часть работы. Подобные штучки
он проделывает по четыре-пять раз за сеанс, а потом… потом вновь возвращается к
еде.
Он уже добрался до вечера вторника. Поскольку сейчас
пятница, перечислению завтраков, обедов, ужинов и перекусов нет конца. Генри
позволяет себе уйти в свои мысли. Барри его последний пациент на сегодня. Когда
он завершит длинный список своих кулинарных подвигов, Генри вернется к себе и
соберет вещи. Завтра вставать в шесть часов, а где-то между семью и восемью на
подъездную аллею зарулит Джоунси. Они сунут свое барахлишко в старый «скаут»
Генри, который тот держит исключительно для осенних охотничьих поездок, и к
восьми тридцати они уже будут держать путь на север. По дороге завернут в
Брайтон, подхватят Пита, а потом и Бива, по-прежнему живущего вблизи Дерри. К
вечеру они доберутся до «Дыры в стене», охотничьего домика, того, что вверх по
Джефферсон-тракт, будут играть в карты в гостиной и прислушиваться к вою ветра
в дымоходах. Ружья составят в угол кухни, охотничьи лицензии повесят на крючке
над задней дверью. Наконец он будет с друзьями, а это все равно что после
долгих скитаний очутиться в родном доме. На целую неделю поляризующий фильтр
станет чуть-чуть тоньше. Они потреплются о прежних временах, посмеются над
возмутительно-забавными непристойностями Бивера, а если кому-то и в самом деле
удастся подстрелить оленя… что ж, дополнительное развлечение! Вместе они
сильны, как никогда. Вместе они все еще способны победить время.
Где-то на заднем плане фоном звучит монотонный тенорок Барри
Ньюмена. Свиные отбивные, пюре, жареная кукуруза, истекающая маслом, шоколадный
торт «Пепперидж-фарм», и чашка с пепси-колой, в которой плавают четыре шарика
мороженого «Бен и Джеррис Чанки Манки», и яйца: жареные яйца, вареные яйца, в
мешочек, всмятку, глазунья, болтунья…
Генри кивает в нужных местах, почти не прислушиваясь. Старый
трюк психиатров.
Господу известно: у Генри и его друзей полно своих проблем.
Биверу ужасно не везет в семейной жизни, Пит пьет слишком много (куда больше,
чем следовало бы, по мнению Генри), Джоунси и Карла едва не развелись, а Генри
борется с депрессией, которая кажется ему настолько же притягательной,
насколько неприятной. Так что да, действительно, у них полно проблем. Но им все
еще хорошо вместе, они все еще могут облегчить друг другу путь, озарить дорогу,
и к завтрашнему вечеру они будут вместе. Целых восемь дней. И это прекрасно.
— Я знаю, что не должен бы, но рано утром проснулся от
непреодолимого влечения. Возможно, низкий сахар крови, да, скорее всего так и
есть. Во всяком случае, я съел остаток фунтового торта, что лежал в
холодильнике, а потом сел в машину и поехал в «Данкин Донатс», взял дюжину
печеных яблок и четыре…
Генри, все еще думая о ежегодной охоте, начинающейся завтра,
сам не сознает, что говорит, пока слова не срываются с губ. Что ж, не воробей,
не поймаешь…
— Может, постоянное желание есть как-то связано с тем, что
вы считаете, будто убили свою мать. Как по-вашему, это возможно?
Барри внезапно смолкает. Генри поднимает голову и видит
огромные, как блюдца, глаза пациента, впервые за все время появившиеся из складок
жира. И хотя Генри понимает, что должен заткнуться — он не имеет права
проделывать вещи, не имеющие ничего общего с психотерапией, — почему-то его
несет все дальше. Возможно, отчасти причиной этому размышления о старых
друзьях, но в основном — внезапно побледневшая, потрясенная физиономия Барри.
Больше всего Генри, кажется, задевает его полнейшее довольство собой и своим
образом жизни. Его внутренняя убежденность в правильности своего
самоубийственного поведения. Какая нужда его менять, не говоря уже о том, чтобы
докапываться до истоков?
— Вы ведь действительно считаете, что убили ее, верно? —
продолжал допытываться Генри, небрежно, почти беспечно.
— Я… я никогда… мне противна сама…
— Она звала и звала, кричала, что боль в груди становится
нестерпимой, но ведь вы часто это слышали, не так ли? Чуть не каждую неделю? Да
что там неделю, чуть не каждый день! Кричала сверху: «Барри, позвони доктору
Уитерсу, Барри, вызови «скорую», Барри, набери 911…»
Они никогда не говорили о родителях Барри. Тот в своей
мягкой, неумолимой, непробиваемо-жирной манере не допускал этого. Вроде бы
начинает обсуждать их, и… бинго! — снова сворачивает на жареную баранину или
цыпленка, а то и утку в апельсиновом соусе. Все тот же нескончаемый список. И
поскольку Генри ничего не известно о родителях Барри, и уж конечно, о том дне,
когда мать Барри умерла, упав с кровати и обмочив ковер, все еще вопя, вопя,
сплошной вой трехсотфунтовой горы плоти, омерзительно тучной орущей плоти… фу,
какая гнусь! Он не может ничего знать об этом, потому что никто ему не
рассказывал, но все-таки знает. А Барри тогда был не таким толстым. Всего сто
девяносто фунтов.
Линия. Снова она. Линия. Он не видел ее вот уже пять лет
(разве что только во сне) и уже думал, что все кончено, но, похоже, ошибался.
Она опять здесь.
— А вы в это время сидели у телевизора и слушали ее крики, —
продолжает он. — Смотрели Рики Лейна и ели… что именно? Сырный торт Сары Ли?
Мороженое? Не знаю. Но вы не обращали внимания. Пусть себе орет.
— Замолчите!
— Позволили ей вопить сколько душе угодно, и в самом деле,
почему бы нет? Она проделывала это всю жизнь! Вы не глупы и понимаете, что это
чистая правда. Такое бывает. Думаю, вам и это ясно. Вот и обрекли себя на роль
героя в этакой маленькой пьеске Теннесси Уильямса, просто потому что любите
поесть. Но знаете что, Барри? Рано или поздно эта страсть вас убьет. В глубине
души вы этому не верите, но это чистая правда. Ваше сердце уже трепыхается в
груди, как заживо похороненный, бьющий кулаками в крышку гроба. Интересно,
каково будет таскать на себе еще фунтов восемьдесят — сто?
— Затк…
— Когда вы упадете, Барри, эффект будет, как от рухнувшей
Вавилонской башни. Люди, ставшие этому свидетелями, будут толковать о
случившемся еще долгие годы. Да вся посуда с полок попадает…
— Замолчите!
Барри стремительно садится. На этот раз он не нуждается в
помощи Генри. И он смертельно бледен, если не считать двух ярких розочек,
расцветших на щеках.
