— Эггмен!
Он дернул ногтем по головке, и спичка запылала. Запах
горящей серы походил на тот, что ударил в ноздри, когда он вступил в домик.
Вонь газов грузной тяжеловесной женщины.
— Морж!
Он швырнул спичку к изножию кровати, где валялось скомканное
одеяло, пропитанное зажигательной смесью. Несколько мгновений крошечный синий
огонек слабо трепетал вокруг маленькой палочки, и Генри показалось, что он
вот-вот угаснет, но тут раздался негромкий хлопок, и над одеялом поднялась
небольшая корона желтого пламени.
— Йо-хо-хо!
Жадные языки лизнули простыню, окрасив кровь в черное,
добрались до массы покрытых слизью яиц, попробовали, нашли их неплохими на
вкус. «Бильярдные шары» лопались один за другим под мяуканье погибающих червей.
Мутная жидкость вытекала на постель и, по??адая в огонь, зловеще шипела.
Генри спиной вперед подался к двери, продолжая разбрызгивать
смесь, и добрался до середины ковра навахо, прежде чем банка опустела. Он
отбросил ее, зажег вторую спичку и бросил на пол. На этот раз хлопок последовал
незамедлительно, и оранжевое пламя взметнулось к потолку. Жар ударил в
блестящее от пота лицо Генри, и он ощутил внезапный порыв, сильный и радостный
— отшвырнуть респираторы и шагнуть в огонь. Привет, тепло, привет, лето,
привет, тьма, старая подруга!
То, что остановило его, было простым и одновременно
действенным. Если сейчас отпустить тормоза, это значит неприятное пробуждение
всех, до сих пор дремавших эмоций. Пусть он никогда не узнает подробностей
того, что произошло здесь, но по крайней мере получит кое-какие ответы от тех,
кто управлял вертолетами и стрелял животных. Если, разумеется, его тоже не
прикончат.
У самой двери Генри буквально скрутило воспоминание, такое
отчетливое, что сердце отозвалось мучительным криком: Бивер на коленях перед
Даддитсом, который пытается натянуть кроссовку задом наперед. «Надеть
кроссовку, старик?» — спрашивает Бивер, и Даддитс, глядя на него с умилительным
широкоглазым недоумением, переспрашивает: «Соку?»
Генри снова заплакал.
— Пока, Бив, — прошептал он. — Люблю тебя, парень, всем
сердцем.
А потом он вышел на холод.
6
Он пошел к противоположному концу дома, где была сложена
поленница дров. Рядом валялся еще один кусок брезента, старый, выцветший, почти
белый. Он примерз к земле, и Генри пришлось долго дергать обеими руками за
край, прежде чем он оторвался. Под ним оказалась груда снегоступов, коньков,
лыж и даже допотопное сверло для лунок.
Глядя на эту непривлекательную кучу давно забытого зимнего
хлама, Генри внезапно понял, как ужасно устал… да нет, устал — слишком мягкое
определение. Он пробежал десять миль, причем по большей части в быстром темпе.
А еще он попал в аварию и нашел тело школьного друга. Похоже, остальные двое
тоже навсегда для него потеряны.
Не будь я так помешан на самоубийстве, сейчас наверняка
превратился бы в буйнопомешанного, подумал он и рассмеялся. Смеяться — это
хорошо, но усталость от этого не проходит. Он должен был выбраться отсюда.
Разыскать кого-нибудь из властей и рассказать, что случилось. Правда, они могут
все знать, если учитывать стрельбу — наверняка уже все знают, хотя их методы решения
проблемы коробили Генри, — но может, еще никто не успел доложить о хорьках. И
яйцах. Он, Генри Девлин, расскажет им, кто, кроме него, сделает это лучше? В
конце концов именно он — эггмен.
Сыромятная кожа шнуровки снегоступов была так изгрызена мышами,
что рвалась от малейшего прикосновения. Однако после тщательного отбора он
нашел пару коротких лыж для ходьбы по пересеченной местности, выглядевших так,
будто последний раз были в употреблении в году этак пятьдесят четвертом.
Крепления заржавели, но когда он отщелкнул их, они легко поддались. Ему даже
удалось всунуть в них сапоги.
Из домика доносился легкий треск. Генри прислонил ладонь к
стене и ощутил тепло.
Рядом в снегу торчали несколько лыжных палок, заплетенных
грязной сеткой паутины. Генри было неприятно касаться ее — слишком свежи были
воспоминания об извивающихся тельцах тварей, — но на нем все еще были перчатки.
Он смахнул паутину и наспех перебрал палки. В окне, у самой его головы, плясали
искры.
Генри все-таки отобрал пару палок, слегка коротковатых для
его роста, и, неуклюже орудуя ими, поехал к углу дома. Сейчас он сам себе
казался нацистским десантником из фильма Алистера Маклина, с этими старыми
лыжами на ногах и ружьем через плечо. Генри оглянулся как раз в тот момент,
когда стекло, рядом с которым он стоял, разлетелось с оглушительным звоном,
словно кто-то уронил большую фаянсовую миску со второго этажа. Генри сгорбился,
чувствуя, как осколки барабанят по куртке. Несколько застряло в волосах. Только
сейчас до него дошло, что, провозись он еще немного с лыжами и палками,
раскаленное стекло изранило бы все лицо, а возможно, и ослепило бы.
Генри поднял глаза к небу, поднес ладони к щекам, как Эл
Джонсон, и крикнул:
— Кто-то там, наверху, любит меня! Аллилуйя!..
[42]
Пламя рвалось в окно, лизало крышу, и Генри услышал, как
что-то внутри лопается и звенит. Охотничий домик Ламара Кларендона, построенный
еще его отцом сразу после Второй мировой войны, теперь горел радостным
пламенем. Конечно же, это был сон.
Генри, держась на почтительном расстоянии, объехал дом,
наблюдая, как снопы искр поднимаются из дымохода к нависшим тучам. Где-то на
востоке снова трещал пулемет. Потом на западе прогремел взрыв… да что это, во
имя Господа? Сплошные загадки. Если он доберется до людей целым и невредимым,
возможно, они расскажут.
— Если только и меня не решат сунуть в ягдташ, — сказал он.
Голос прозвучал, как сухое карканье, и он понял, что умирает
от жажды. Он нагнулся (с величайшей осторожностью, поскольку много лет не ходил
на лыжах), зачерпнул две пригоршни снега, сунул в рот и дождался, пока снег
растает и стечет в горло. Божественно! Генри Девлин, психиатр и автор статьи о
Выходе Хемингуэя, мужчина, когда-то бывший мальчиком-девственником, а позже
превратившийся в высокого тощего парня, в очках, вечно сползавших на кончик
носа, с седеющими волосами, чьи друзья либо погибли, либо сбежали, либо
неузнаваемо изменились, так вот, этот мужчина стоял в открытых воротах дома, в
который он никогда больше не вернется, стоял на лыжах и ел снег, как мальчишка,
пожирающий сахарную вату на представлении цирка «Шрайнеров», стоял и смотрел,
как горит последнее на земле место, где ему было хорошо и уютно… хотя бы
временами.
Пламя пробивалось сквозь кедровую дранку. Снег на крыше таял,
потоки кипящей воды, шипя, устремились в водосточные трубы. Хищные лапы огня
кивали в открытую дверь, словно гостеприимные хозяева, торопившие вновь
прибывающих гостей поспешить, поспешить, черт возьми, тащите сюда задницы, пока
все не превратилось в пепел! Красно-золотая подстилка, устлавшая гранитную
плиту, обуглилась, потускнела, стала серой.
