— Вот и хорошо, — пробормотал Генри себе под нос. Сам того
не сознавая, он ритмически сжимал кулаки на ручках лыжных палок. — Вот и
хорошо. Хорошо.
Он постоял еще минут пятнадцать, а когда стало невмоготу,
повернулся спиной к пламени и отправился тем же путем, каким пришел.
7
У него не осталось прежнего запала. Один голый расчет.
Впереди двадцать миль (22,2, если быть точным, поправил он себя), и если не взять
определенный темп, он никогда не доберется. Он старался держаться колеи,
проделанной снегоходом, но останавливался на отдых куда чаще, чем по дороге в
«Дыру».
Ах, но тогда я был моложе, подумал он с легкой иронией.
Дважды он смотрел на часы, забывая о том, что время на
Джефферсон-тракт перестало существовать. Тучи продолжали сгущаться, и
определить время на глазок возможным не представлялось. Одно было ясно: день
еще тянулся, но далеко ли до вечера? Он не знал. Обычно лучшей подсказкой
служил аппетит, но не сегодня. Да и кто бы на его месте сохранил аппетит после
того, что ему пришлось увидеть? После той твари на постели Джоунси, яиц и
червей с черными глазками навыкате? После ботинка, свисавшего с бортика ванны?
Он чувствовал, что не сможет больше взять в рот ни кусочка, а если и сможет, то
в жизни не взглянет без отвращения на что-либо, имеющее хоть малейший оттенок
красного. А грибы? Нет, спасибо!
Он вскоре обнаружил, что ходьба на лыжах, по крайней мере
таких вот обрубках для пересеченной местности, все равно что езда на
велосипеде: раз приобретенные навыки никогда не забываются. Взбираясь на первый
холм, Генри упал: лыжи выскользнули из-под него. Пришлось пропахать носом снег.
Зато он храбро скатился по другому склону, пошатываясь и подпрыгивая на
выбоинах, но устоял. И вовремя вспомнил, что лыжи, должно быть, не смазывались
с тех пор, как президентом был король арахиса
[43]
, но если оставаться в примятой
ровной колее снегохода, вполне можно добраться до места. А сколько тут звериных
следов! Столько он не видывал за все минувшие годы, вместе взятые. Несколько
несчастных тварей, очевидно, брели по дороге, но остальные пересекали ее с
запада на восток. Дип-кат-роуд лениво тянулась на северо-запад, а запад явно
был той стороной света, от которой местные популяции животных старались
держаться подальше.
Я отправился в странствие, сказал он себе. Может быть,
кто-нибудь когда-нибудь напишет об этом эпическую поэму «Странствие Генри».
— Да, — произнес он вслух. — Время замедлилось, искривилось
пространство, все вперед и вперед эггмен шагал.
Он рассмеялся, но смех обернулся надрывным кашлем. Генри
съехал к обочине, снова набрал снега и с наслаждением проглотил.
— Вкусно… и полезно, — провозгласил он. — Снег — лучшая
замена завтраку и обеду.
Он поднял голову к небу, и это оказалось ошибкой. Перед
глазами все поплыло, а голова закружилась так, что он едва не упал. Но приступ
прошел так же быстро, как начался. Тучи, казалось, еще больше потемнели.
Надвигается снег? Ночь? Или и то, и другое вместе?
Коленки и щиколотки ныли от напряжения, руки, натруженные
палками, болели еще больше. Но хуже всего приходилось грудным мышцам. Он уже
смирился с мыслью о том, что не попадет в лавку Госслина до темноты, но сейчас,
перекатывая во рту комок снега, вдруг понял, что может вообще не добраться.
Он развязал футболку, стянувшую бедро, и ужас сковал его,
когда он увидел яркую алую нить на синих джинсах. Сердце заколотилось так
сильно, что перед глазами снова заплясали черные точки. Дрожащей рукой он
потянулся к нити.
Что это, по-твоему, ты вытворяешь? — ощерился он. —
Собираешься стряхнуть ее, как случайное волоконце?
Именно это он и сделал, потому что ЭТО в самом деле
оказалось ниткой, ниткой, вылезшей из футболки с эмблемой «Ред сокс». Он уронил
ее и долго смотрел, как она планирует на снег. Потом снова обвязал бедро
футболкой. Для человека, который не более четырех часов назад перечислял в уме
все виды последнего выбора: веревка и петля, ванна и бритва, мост повыше и
неизменно популярный Выход Хемингуэя, известный в некоторых кругах как «Прощай,
полицейский», он слишком уж перепугался, правда, на секунду-другую.
Потому что не желаю уйти вот так, сказал он себе. Быть
сожранным заживо…
— Поганками с планеты X, — уточнил он.
И эггмен снова пустился в путь.
8
Мир сузился, как всегда бывает, когда силы истощаются, а до
конца еще далеко, ой как далеко. Жизнь Генри свелась к четырем простым
монотонным движениям: работе палками и лыжами. Боль исчезла, по крайней мере на
время, словно он вступил в какую-то иную зону.
Нечто похожее уже происходило раньше, в высшей школе, когда
он был центром основной пятерки в баскетбольной команде «Тигры Дерри». Во время
решающего полуфинального матча троих из четырех лучших игроков вывели из игры
ровно за три минуты до конца третьей четверти. Остаток игры Генри справлялся
один, хотя не забросил ни единого мяча, и успевал лишь немного отдышаться во
время коротких перерывов. Он выдержал, но к тому времени, когда продребезжал
финальный свисток, возвещавший об окончании игры (которую «Тигры» с позором
продули), словно плавал в счастливом тумане. На полпути в мужскую раздевалку
ноги подкосились и он, по-прежнему глупо улыбаясь, рухнул под смех,
одобрительные вопли, свистки и аплодисменты товарищей по команде в пропотевших
красных футболках.
Но здесь некому аплодировать или свистеть, только с востока
доносится мерный треск-перестук пулеметных очередей, может, немного более
замедленный, но по-прежнему мощный.
Но куда более зловещим казалось эхо одиночных выстрелов
где-то впереди. Рядом с магазином Госслина? Трудно сказать.
Он вдруг обнаружил, что поет самую нелюбимую песню «Роллинг
Стоунз» — «Сочувствие дьяволу» (Убедитесь, черт возьми, что Пилат, умывши руки,
тем скрепил Его судьбу, большое спасибо, вы были чудесными слушателями,
спокойной ночи), и заставил себя остановиться, когда понял, что слова песни
мешаются с воспоминаниями о Джоунси в больнице, о том Джоунси, каким он был в
прошлом марте: не осунувшийся, а какой-то усохший, словно жизненные соки
улетучились, а сущность, квинтэссенция вышла наружу, чтобы образовать защитный
покров вокруг его пораженного и возмущенного насилием тела. Генри казалось, что
Джоунси непременно умрет, и хотя он не умер, теперь Генри понял, что именно
тогда стал серьезно подумывать о самоубийстве. К полицейскому архиву его
образов — бело-голубое молоко, текущее по отцовскому подбородку, гигантские
подрагивающие ягодицы Барри Ньюмена, бегущего к порогу, Ричи Гренадо, сующего
собачье дерьмо рыдающему, почти голому Даддитсу — прибавилось исхудавшее лицо и
запавшие глаза Джоунси, Джоунси, распластанного на мостовой, сбитого машиной,
без всякой причины и вины. Джоунси, уже собравшегося в дальнюю дорогу. Врачи
утверждали, что состояние его стабильно, но в глазах друга Генри читал близкую
кончину. Сочувствие дьяволу? Пожалуйста. Нет ни Бога, ни дьявола, ни
сочувствия. Но если ты понял это, значит, дело плохо. Твои дни жизнерадостного
энергичного посетителя большого цирка, именуемого «Культура Американа»,
сочтены.
